Под звездами
Шрифт:
Проводник остановился и прислушался:
— Собаки лают...
— Ветер на нас — это хорошо, — сказал Арефьев и отдал команду. Взводы разошлись направо и налево.
Шпагин и Арефьев с первым взводом стали осторожно пробираться в густом ольшанике и вскоре сквозь редкую завесу мелькающего снега увидели мутные пятна костров.
У ближайшего костра было около десятка гитлеровцев. Красный дым клубился над костром, пламя освещало топавших вокруг костра солдат в длинных шинелях и отвернутых на уши пилотках. Две огромные овчарки с вздыбленной на загривке шерстью были привязаны
Прошли еще несколько шагов и подошли к опушке — и тут увидели Понизовское озеро. Это был громадный плоский овал с неровными краями, покрытый снегом; под светом месяца на снегу вспыхивали бесчисленные искры, и свет их сливался в сплошное голубое сияние, заливавшее поверхность озера.
И посреди этого овала чернела огромная толпа людей — целое море людское.
Эта темная масса жила, двигалась: она то вытягивалась и разрасталась в стороны, то сжималась, отодвигаясь от огненных хлыстов трассирующих пуль, которыми немцы били тех, кто пытался уйти с озера или просто отделялся на несколько шагов от толпы — и тогда толпа оставляла позади себя на снегу неподвижные черные трупы убитых, как капли крови своей.
Над толпою белым паром клубится дыхание многих тысяч людей, от нее доносился слитный гул голосов, в котором можно различить пронзительные крики женщин, захлебывающийся плач детей, хриплые стоны.
Огни костров, словно языческие жертвенники, пылающие в темноте, немцы, прыгающие вокруг огней в дикарском танце, мерцание голубоватого снега и черное бессмысленное скопище людей на озере, раскаты пулеметных очередей, крики и стоны — все это предстало перед Шпагиным как противоестественный, чудовищный, кошмарный бред.
Партизан тихо сказал:
— Многие уже четвертые сутки на озере — со всего района людей сгоняют!
Арефьев сквозь зубы произнес:
— Немецкая рационализация: чтобы удобнее было охранять!
— Они даже уничтожение людей механизировали, — сказал Шпагин, — душегубки, печи изобрели.
— Давайте команду, что ли, товарищ командир, — сдавленным шепотом проговорил Молев, — сил нет смотреть...
— Терпи, Молев, — не пришло еще время... Смотри и терпи... и запоминай все, на всю жизнь запоминай, — до боли сжал ему руку Шпагин.
На той стороне раскололи тишину и покатились над озером гулкие разрывы гранат, раздалась дробь автоматных очередей, винтовочная пальба, и вслед за этим одна за другой высоко взметнулись четыре красные ракеты. Они описали в темноте, которая стала еще гуще и плотнее от их дрожащего алого света, высокую дугу и на несколько секунд осветили толпу на озере, так что в ней стали различимы отдельные фигуры и видно было, как все люди повернулись и подняли головы навстречу ракетам и несколько мгновений, пораженные, не понимая, что происходит, словно на чудо смотрели на эти гроздья красного огня, падавшие на них с неба.
Это был условный сигнал общей атаки, который дал Пылаев, со взводом обошедший, озеро с противоположной стороны.
С треском ломая кустарник, солдаты ринулись на костер, на ходу открыли огонь и в несколько минут разделались с эсэсовцами.
Услышав стрельбу, начавшуюся со всех сторон, люди на озере поняли, что
Люди были истощены, намучены, но бросились помогать солдатам расправиться с охраной — они бились самоотверженно и страстно, как только может биться человек за свою свободу.
Солдаты бежали навстречу людям и те обнимали своих освободителей.
К Шпагину подбежала женщина с непокрытой русой головой и рассыпавшимися по плечам косами.
— Родные... спасители... — говорила она и обнимала его, и целовала, и плакала.
Он чувствует на своем лице ее горячее, частое дыхание, ее потрескавшиеся от мороза губы, ощущает соленый вкус ее слез — и сам гладит ее мягкие теплые волосы, и у него до боли режет в глазах, и он испытывает небывалое волнение. Он слышит, как гулко стучит его огромное, во всю грудь, сердце: он со своими солдатами два года шел к этому озеру, к этим людям, еще с той самой минуты, как они вступили в первый бой на польской границе, и даже тогда, когда по непролазной осенней грязи отступали к Москве, и потом, когда голодали, переносили нечеловеческие лишения, гибель близких, бросались в атаку на немецкие пулеметы, проливали свою кровь, умирали и воскресали. И вот теперь все это: все, что они претерпели, все их неисчислимые потери и жертвы — теперь все это получило оправдание, приобрело смысл и значение, и вся их жизнь приобрела величие исторического, бессмертного деяния.
На рассвете Скиба и Пылаев привели пленных немцев в деревню Березовый Угол.
На взгорбке, около большого дома, окруженного сплошным забором из березовых кольев, — бывшей немецкой комендатуры — они остановились.
На заборе еще висела большая вывеска с надписью «Kommandantur» и орлом над нею.
Пылаев сильным ударом приклада сбил вывеску на землю.
— Нет теперь на этой земле немецких комендантов и вовеки не будет!
Стали отбирать документы у пленных — Пылаев должен был конвоировать их в штаб полка.
Пленных было человек двадцать. Одежда на них — какое-то невообразимое тряпье, первоначальное назначение которого теперь уже невозможно определить. Пленные натянули на себя все, что только может согревать: платки, одеяла, женские пальто. Безразличие этих людей к своей внешности говорило о том, что животный страх за свою жизнь парализовал в них все человеческие чувства.
В одну ночь Пылаев увидел столько зла, столько ничем не оправданной жестокости, будто в эту ночь прожил много страшных лет.
А мимо идут и идут освобожденные с озера — их колонна тянется по взгорбку, через мост, широким снежным полем и выходит из лесу. Убитых и раненых несут солдаты на самодельных носилках из жердей.
Вот ведут под руки плачущую навзрыд женщину. Она несет на руках ребенка, завернутого в сшитое из пестрых лоскутков одеяльце. Ребенок мертв, но женщина не верит этому, не хочет примириться с его смертью; она кутает трупик в свой полушубок, стягивает с головы платок, чтобы потеплее завернуть его.