Подарки фей

Киплинг Редьярд Джозеф

Я сказал: «Позови ее сюда». Она вошла без всякого страха – та, что ждала меня и говорила со мной вечерами возле прудов. Она не опускала передо мной глаз, ведь она была жрицей. Но как смотрят на облако или куст – так смотрела она на меня. Она обратилась ко мне на древнем языке, на котором взывают жрицы к духам умерших предков. Она пришла просить позволения разжечь огонь в доме моего товарища и чтобы я благословил их будущих детей.

Я не убил ее. Я услышал свой собственный голос, сухой и холодный, который сказал: «Будь по-вашему», – и они ушли рука об руку. Тогда мое сердце тоже сделалось сухим и холодным, в ушах громко закричал ветер и в глазах потемнело. Я спросил мою мать: «Может ли бог умереть?» Я услышал, как она вскрикнула: «Что с тобой? Что с тобой, сынок?», – и провалился во тьму и грохот. Меня больше не было.

– О, бедный, бедный бог! – вздохнул Пак. – И что же твоя мудрая матушка?

– Она поняла. Когда я упал, она все поняла. Как только дух вернулся в мое тело, я услышал ее шепот: «Живой или мертвый, прежний или другой, ты мой сын». Это было хорошо, даже лучше

воды, которой она меня напоила, чтобы силы вернулись ко мне. Не годится мужчине падать без чувств, но я был рад, что так получилось. И она была рада. Оба мы с ней не хотели терять друг друга, ведь у каждого сына только одна мать. Я разжег для нее огонь, и задвинул засов, и сел у ее ног, как бывало прежде, а она расчесывала мои волосы и пела.

Наконец я спросил: «Как мне быть с этими людьми, что называют меня именем Тира?»

«Кто поступил как бог, – сказала она, – должен вести себя как бог. С этим ничего не поделаешь. Теперь они – твои овцы: покуда жив, ты не можешь прогнать их прочь».

Я сказал: «Эта ноша мне не под силу».

«Со временем, – сказала мать, – она покажется легче. Со временем, может быть, твоя ноша станет тебе дороже всех девушек на свете. Будь мудрым, сын мой, ибо тебе не остается ничего другого, кроме хвалебных песен и всеобщего поклонения».

– Бедный, бедный бог! – повторил Пак. – Но в сущности, это не такие уж плохие вещи.

– Я знаю. Но я бы отдал их – я все бы отдал за одного-единственного карапуза, перемазанного золою моего собственного очага.

Он выдернул нож из мягкого дерна, засунул его за пояс и встал.

– И все-таки разве я мог иначе? – спросил он снова. – Где овцы – там люди.

– Это очень старая история, – ответил Пак. – Я слыхал ее в разные времена, и не только в краю меловых холмов, но и под деревьями – дубом, ясенем и терном.

Длинные предвечерние тени заполнили опустевшую лощину. Наверху блеяли овцы, звенели бубенчики и усердно лаял Младший Джим. Дети быстро вскарабкались по склону.

– Мы дали вам поспать вволю, – сказал мистер Дудни. – Вас, поди, уже ждут к чаю.

– Смотрите, что я нашел! – На ладони у Дана лежал темно-синий кремневый наконечник для стрелы. Яркий, словно только что заостренный.

– Ага, – сказал мистер Дудни, – чем ближе к земле, тем больше видишь. Я их часто находил. Тут у нас говорят, будто их мастерили эльфы, а мне сдается, что люди – такие же, как мы с вами, только жили они давно. Эти штуки приносят удачу… Ну, скажите-ка мне теперь, могли бы вы вот так же славно выспаться там, у себя, под деревьями, куда перебрался ваш отец?

– В лесу и спать не хочется, – сказала Уна.

– Тогда что в нем хорошего? – хмыкнул мистер Дудни. – Этак можно и в сарае весь день просидеть. Загоняй, Джимми, загоняй!

Ровная возвышенность теперь уже не казалась такой плоской и голой, как в полуденный зной: то здесь, то там открывались тенистые ложбинки и выемки. Свежий морской ветерок смешивался с ароматом тимьяна, ослепительно сияло закатное солнце, и высокая трава под ногами отливала золотом. Овцы знали дорогу к загону; проводив их, Младший Джим вернулся к хозяину, и вчетвером они зашагали домой, задевая ногами сухие венчики ворсянки и волоча за собой исполинские вечерние тени.

ПЕСНЯ МУЖЧИН ПАСТУШЬЕГО ПЛЕМЕНИ

Прежде, Зверя увидав, прочь бежали мы стремглав, Наше скверное оружие кляня. Хуже в мире нет напасти, чем у зверя быть во власти, — Да ведь зубы у него острей кремня! Свист кремневых стрел непрочных не страшил воров полночных, Только скалились они: мол, не возьмешь! Но теперь, но теперь – берегись, коварный зверь! С нами тот, кто принес Поющий Нож. Вот идет он сам и следом тень – не задень! В честь него устроим нынче пир. Пусть теперь бросает Зверя в дрожь – вот он, Нож! Вот он, сам великий бог Тир! Долго, долго думал бог – и придумать все не мог, Как избавить свой народ от Злого Пса. Человек (он был уверен) должен сладить с диким Зверем, И отправился он в Темные Леса. У людей в тени древесной видел он клинок чудесный И решился раздобыть его для нас. За клинок в краю далеком заплатил он правым оком, — С нами тот, кто народ от Зверя спас!

Расскажите

мертвым и живым – верх за ним! Пусть об этом знает целый мир. Пусть теперь бросает Зверя в дрожь – вот он, Нож! Вот он, сам великий бог Тир! Наши жены с детворой даже сумрачной порой Без опаски смогут выйти погулять. И пасти мы сможем стадо где угодно, и не надо Перед стрижкою охрану выставлять. Есть обеими руками, спать обоими глазами, Жить без страха сможем мы теперь: Побежден убийца злой, Серый Дьявол, Вор Ночной, Устрашился и бежит коварный Зверь! Да-да-да! Клыкастый Пес хвост поджал, повесил нос — Прочь бежит от нас теперь свирепый Зверь! Подпевай: Вот идет он сам и следом тень – не задень! В честь него устроим нынче пир. Погляди, бросает Зверя в дрожь – вот он, Нож! Вот он, сам великий бог Тир!

Брат Широкая Нога

ФИЛАДЕЛЬФИЯ

Филадельфия давно уже не та, Мой рассказ о ней – туристу не подмога. Если доведется вам вновь пройтись по тем местам, Вы из прежнего отыщете немного. О лукавом Талейране, утверждать берусь заране, Здесь, наверное, и слыхом не слыхали, И какой немецкий герр строил церковь (там, где сквер), Не расскажут вам мальчишки на причале. Все давным-давно прошло и миновало, Говорю вам, не осталось и следа… Ровно тысяча семьсот девяносто третий год — Вот какое было времечко тогда! Филадельфия теперь уже не та, Тех людей и тех домишек нет в помине, И не ходят с давних пор дилижансы в Балтимор, Скорый поезд вас туда доставит ныне. Нет уж больше той аптеки, где еще в минувшем веке Старый Тоби продавал свои пилюли, Нет и бани на углу, где плясали на балу До рассвета – в дыме, в топоте и гуле! Все прошло, и протекло, и миновало, Говорю вам, не осталось и следа… Славный тысяча семьсот девяносто третий год, Что за время было – горе не беда!

Филадельфия теперь уже не та, На ночлег в любом отеле вас устроят — Но «Оленя», где живал сам великий генерал, Не найти, и даже спрашивать не стоит. Не припомнят лютеране, старой церкви прихожане, Как, бывало, спозаранку в воскресенье Накрахмаленным чепцам, добродетельным сердцам Пастор Медер проповедовал смиренье. Все давным-давно прошло и миновало, Бедный пастор похоронен и забыт, Ибо тысяча семьсот девяносто третий год Нам никто и никогда не возвратит. Филадельфия теперь уже не та, Но за городом, где слаще дух свободы, Оглянитесь лишь вокруг – и на север и на юг Те же тянутся леса, луга и воды. Так же веет в полдень знойный аромат из чащи хвойной И пьянит прохладный запах винограда, Дрозд поет из гущи крон, и горит осенний клен Ярче грозного индейского наряда. Всё на месте, все как прежде, все как было: И озера, и холмы, и облака. Миновали времена, позабылись имена, Только это остается на века.