Подарок к юбилею

Хорнунг Эрнест Уильям

На какой-то миг мы все трое прислушались — Раффлс был прав: разговаривали далеко от двери. И тут Раффлс слегка отступил на несколько дюймов, встал на пятки, расставил руки, в глазах у него сверкнул огонек. Но и в других глазах сверкнул огонек — на глупой физиономии нашего приятеля, констебля.

— Да ты знаешь, что я сейчас сделаю? — закричал он, схватив вдруг свисток на груди.

Но в рот ему свисток так и не попал. Послышалась пара резких хлопков, как будто выстрелили из двустволки, и полицейский, пошатнувшись, повалился прямо на меня, да так, что я не мог не подхватить его.

— Неплохо, Кролик, неплохо! Я его нокаутировал, я его нокаутировал! Выгляни-ка за дверь, посмотри, не услышал ли чего служитель,

и если услышал, придержи его немного.

Совершенно автоматически я сделал все, что требовалось. Раздумывать было некогда, а тем более протестовать или возражать, хотя я, наверное, был удивлен даже больше, чем констебль перед тем, как Раффлс отправил его в нокаут. Но как бы ни был я удивлен, инстинктивная осторожность настоящего преступника меня не покинула. Я мигом подбежал к двери, но вышел из нее не спеша и остановился перед фресками Помпеи в коридоре. А два служителя все стояли и сплетничали у двери в дальнем конце коридора; не слышали они и глухого треска, который вдруг раздался, когда я уголком глаза наблюдал за ними.

Я уже говорил, что погода в тот день была жаркая, но пот у меня на теле, казалось, превратился в корку льда. Я так испугался, что, когда Раффлс подходил ко мне, держа руки в карманах, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы хоть как-то прийти в себя. Взглянув на него, я еще больше ужаснулся и возмутился, потому что сразу было ясно, что у него ни в руках, ни в карманах ничего нет и его дерзкая возня в комнате была самым бессмысленным и опрометчивым поступком за всю его карьеру.

— Очень, очень интересно, но не сравнить с музеем в Неаполе или в самой Помпее. Тебе, Кролик, надо туда как-нибудь съездить. Я намерен сам тебя туда свозить. А пока — никакой спешки! Бедняга еще и глаз не открыл. Если мы начнем торопиться, нас за него и повесить могут!

— Нас! — зашипел я. — Нас!

У меня даже ноги подкосились, когда мы подходили к болтавшим служителям. Но Раффлсу непременно нужно было их прервать и спросить, как пройти в античный зал.

— Вверх по лестнице.

— Спасибо. Тогда мы сначала пройдем вот сюда, в египетский зал.

И мы пошли дальше, а они продолжили свою невинную болтовню.

— Ты просто сумасшедший, — горько посетовал я, когда мы вышли.

— Может быть, и был когда-то, — признал Раффлс, — но только не сейчас, и я тебя отсюда выведу. Сто тридцать девять ярдов было, не так ли? Ну, теперь осталось не больше ста двадцати — никак не больше. Не торопись, Кролик, ради Бога, не торопись! Медленнее, медленнее, от этого зависит наша жизнь.

Вот и весь трюк. Остальное — наше везение. Кто-то как раз расплачивался за экипаж у выхода из музея, мы быстро вскочили внутрь, и Раффлс на весь Блумсбери [5] закричал: «Чэринг-Кросс!»

Мы повернули на Блумсбери-стрит и ехали молча. Спустя какое-то время Раффлс постучал кулаком в окошечко кучеру.

— Куда ты нас везешь?

— Чэринг-Кросс, сэр.

— Я сказал — Кингс-Кросс [6] . Разворачивай быстрее и гони, а то мы опоздаем на поезд. В десять тридцать пять есть поезд в Йорк, — добавил Раффлс, когда окошко захлопнулось, — мы купим билеты, Кролик, а потом на метро улизнем домой через Бейкер-стрит и Эрлз-Корт.

5

Район в центральной части Лондона, где находится Британский музей.

6

Кингс-Кросс — большой вокзал в восточной части Лондона.

И точно, через полчаса он уже сидел в инвалидном кресле, взятом напрокат, а мы с привратником втаскивали вверх по лестнице моего

обессилевшего подопечного, для чьего пошатнувшегося здоровья даже один час в Кью-Гарденз был чересчур большой нагрузкой! Ну, и потом, но ничуть не раньше, чем мы отделались от привратника и наконец остались одни, я сказал Раффлсу на самом выразительном английском, каким владел, прямо и откровенно все, что я думаю о нем и его последнем достижении. А начав, я и продолжил — причем так, как никогда ни с одним человеком не говорил; и Раффлс, ни звука не издав в ответ на мои оскорбления, молча выслушал их, от удивления не успев даже и цилиндр снять, хотя мне подумалось, что брови, поползшие вверх от изумления, вполне могут его сбросить.

— Эта твоя обычная проклятая манера! — Я окончательно потерял над собой контроль. — Задумываешь одно, мне говоришь совершенно другое.

— Но только не сегодня, Кролик, клянусь!

— Ты хочешь сказать, что в самом деле думал просто поискать место, где спрятаться ночью?

— Конечно.

— Да ты притворялся, что это рекогносцировка!

— Я совсем не притворялся.

— Так зачем же мы туда ходили?

— Это любому понятно, кроме тебя, конечно. — Раффлс отвечал пока еще довольно добродушно. — А потом уже был какой-то порыв — в самую последнюю долю секунды, когда констебль сообразил, что я действительно хочу украсть чашу, и я понял, что он это понял. Я вовсе не любитель таких приключений и не успокоюсь, пока не прочту в газетах, что бедняга в безопасности. Но в тот момент нокаут был для нас единственным выходом.

— Почему? За то, что ты хочешь украсть, не арестовывают, даже если ты подозрительно себя ведешь.

— Да меня нужно было бы арестовать, если бы я устоял перед таким соблазном, как этот, Кролик. Это был один шанс из ста тысяч! Мы могли всю жизнь ходить туда каждый день и никогда не оказаться единственными посетителями в комнате, при том что этот бильярдист с указкой ничего не слышал с того места, где он стоял. Это же был подарок богов, не воспользоваться им значило бы зря искушать судьбу.

— Но так получилось, — сказал я. — Ты ведь ушел, ничего не взяв.

Жаль, у меня не было фотоаппарата, чтобы зафиксировать ту легкую улыбку, с которой Раффлс покачал головою. Подобные улыбки он приберегал для самых торжественных моментов, которых не лишена бывает и наша профессия. Все это время он не снимал цилиндра, немного надвинутого на лоб. И тут наконец-то я увидел, где была золотая чаша.

Много дней простояла она у нас на камине, этот дорогой трофей, чья судьба — небезынтересная история появления в музее и такое неожиданное исчезновение — не осталась без внимания газетных полос даже в дни юбилея. Весь цвет Скотленд-Ярда искал золотую чашу, где только можно. Наш констебль, как стало известно, был только оглушен, и настроение Раффлса с того момента, как я принес ему вечернюю газету с этим известием, сразу подскочило, что было для его уравновешенного характера так же необычно, как и тот внезапный порыв, который заставил его так поступить.

Сама чаша нравилась мне не больше, чем раньше. Она могла быть прекрасной, изысканной, но она была такой легкой на вес, что все ее золото, расплавленное в тигле, вряд ли потянуло бы на трехзначную цифру. Но Раффлс сказал, что он вообще не собирается ее плавить!

— Украсть эту чашу значило нарушить законы страны, Кролик. Это ерунда. Но уничтожить ее было бы преступлением против Бога и против Искусства; да пусть меня посадят на шпиль больницы «Сент-Мэри абботс», если я пойду на это!

Ну что на это скажешь! Нормальному человеку оставалось только пожать плечами и похвалить такую шуточку. А она казалась все остроумнее из-за газетных сообщений, в которых Раффлса описывали как красивого молодого человека, а его сообщника — как человека постарше, с внешностью порядочного мерзавца и вообще проходимца.