Подарок коллекционера
Шрифт:
— Я здесь, — шепчу я, протягивая руку, чтобы погладить его худое, воспаленное лицо. — Твой мышонок вернулся, Александр. Ты не можешь умереть у меня на руках, хорошо? Я вернулась. Ты не можешь умереть без того, чтобы я не сказала тебе…
Слезы наворачиваются на глаза. В конце концов, мне нужно возвращаться в отель. Я не могу привести Джорджи сюда, в это место, не ответив на вопросы, которые я никогда не хотела бы ему объяснять. Я не хочу, чтобы он видел что-либо из этого. Я не хочу оставлять Александра в таком состоянии, но я не могу оставаться здесь всю ночь.
— Пожалуйста, не умирай, — шепчу
Я с трудом сглатываю, боясь сказать то, что вертится у меня на кончике языка, и боюсь не сказать. Я наклоняюсь ближе, прижимаясь своим лбом к его лбу, несмотря на обжигающий жар его лихорадки, прижимаясь своими губами к его губам в мягком, отчаянном поцелуе.
— Я люблю тебя, — шепчу я ему в губы, мои пальцы обвиваются вокруг его. — Я люблю тебя, мой монстр, мое чудовище, мой Александр. Я люблю тебя, и ты должен вернуться ко мне. Ты слышишь меня? Ты должен вернуться.
Слезы текут из моих глаз, стекают по моим щекам на его. Я хочу оставаться рядом с ним вечно, обнимать его, привязывать к себе, как спасательный круг, не давая ему ускользнуть. И затем, когда я сжимаю его руку и плачу, я чувствую, как он шевелится под моими прикосновениями.
— Ноэль… — Его голос невнятен, он в бреду. — Почему… как…
Я тяжело сглатываю, заставляя себя отпустить его руку, пока не сжала ее слишком сильно.
— Я здесь. — Я прикасаюсь к его лицу, пытаясь сдержать слезы. — Я здесь, Александр.
— Почему…ты…здесь?
Я смеюсь сквозь слезы, качая головой и поджимая губы.
— Я не знаю, — говорю я ему, обхватывая его подбородок рукой. — Потому что я люблю тебя.
— Но…почему?
— На это я тоже не знаю ответа. — Я снова нежно целую его. — Потому что я посмотрела на тебя, и влюбилась. Именно так начинается любовь, помнишь? Поэтому ты не можешь умереть. Я вернулась. Ты понимаешь?
Уголки его рта подергиваются, как будто он пытается улыбнуться, и мне кажется, я вижу едва заметный кивок.
— Я не знаю, могу ли я с этим справиться… — выдавил он сквозь потрескавшиеся губы, его голос невнятный и бредовый. — Я видел тебя…
Я смотрю на него сверху вниз.
— Теперь я здесь, Александр.
— Я видел тебя… Розы. Кровь… — Он кашляет, его тело изгибается, хватая ртом воздух. — Я…отравил тебя. Моя вина….
— Я жива. Я в порядке. Мне нужно ненадолго уехать… мой брат в отеле, но я вернусь. Ты слышишь меня, Александр? Я вернусь. — Я крепко сжимаю его лицо в своих руках, глядя в его прикрытые глаза, в которых виден едва заметный проблеск туманной синевы. — Ты должен быть жив, когда я вернусь, или я…
Его рот снова дергается в слабой попытке улыбнуться, а затем я чувствую, как он обмякает под моими прикосновениями, его снова охватывает жар. Такое чувство, что я разрываю себе сердце, расставаясь с ним. Но я не могу оставить Джорджи на ночь в отеле, одного, не дав знать, где я. Я снова чувствую, что меня разрывает надвое, но я знаю, что я должна делать.
— Я вернусь, — обещаю я ему, и убеждаюсь, что ему удобно, снова обтираю его влажными тряпками, прежде чем встать, чтобы уйти. — Я обещаю.
Кажется невозможным выйти из этой библиотеки и спуститься по лестнице. Каким-то образом я это делаю. Но на этот раз я точно знаю, что оставила
25
НОЭЛЬ
К счастью, успокоить Джорджи не так уж сложно. Я возвращаюсь в гостиничный номер к шквалу вопросов и полупустой бутылке шампанского, которую с благодарностью допиваю, объясняя ему, что моему другу хуже, чем я ожидала. Он воспринимает эту новость с легким разочарованием, смягчаясь, когда я обещаю позволить ему заказать столько еды в номер, сколько он захочет, пока я буду ходить туда и обратно, и что я буду с ним на Рождество. Я беспокойно засыпаю под звуки фарсовой комедии, которую смотрит Джорджи, и мои сны полны разбросанных книг, крови и Александра, горящего у меня под руками.
Утром, отведя Джорджи позавтракать в соседнее кафе с видом на Эйфелеву башню, я собираюсь вернуться к Александру. Я даю ему денег, чтобы он немного побродил по городу, напомнив, что ему шестнадцать, более чем достаточно, чтобы исследовать Париж самостоятельно. На этот раз я беру такси до квартиры Александра, торопясь вернуться, боясь, чтобы его температура не усилилась.
К моему облегчению, хотя не кажется, что ему заметно лучше, но и хуже не стало. Я даю ему еще лекарств и воды, а затем приступаю к трудоемкой уборке квартиры. По крайней мере, это помогает мне отвлечься от наихудших возможных сценариев в промежутках между проверками Александра. Я не чувствую, что должна что-то выбрасывать, но я также не хочу возвращать испорченные картины обратно или переставлять другие вещи на полках, пока не узнаю, что Александр хочет с ними сделать. Вместо этого я упаковываю все это, расставляя только книги обратно на полки и приводя в порядок мебель, убирая осколки стекла и все остальное, что не подлежит ремонту, пока постепенно квартира не начинает выглядеть чистой, но более бесплодной, чем когда-либо прежде.
Я также ставлю рождественскую елку обратно, по большей части без украшений, но мне кажется неправильным не устанавливать ее в канун Рождества. Когда я беру ее в руки, я нахожу что-то засунутое под нее, как будто забытое, маленькую коробочку, завернутую в праздничную бумагу.
Моя грудь сжимается, когда я задаюсь вопросом, что бы это могло быть. Мысль о том, что у Александра может быть подарок для меня, кажется безумной, но я откладываю ее на каминную полку. Если он справится с этим, я спрошу его.
В середине дня я возвращаюсь в отель, чтобы проведать Джорджи, послушать его рассказы о том, как прошел день, и поужинать с ним, а затем снова возвращаюсь ухаживать за Александром. День клонится к вечеру, а температура не спадает, что бы я ни делала, и я, наконец, снова сажусь с ним в шезлонг, держу его за руку и жду неизбежного. Его дыхание кажется поверхностным, кожа бумажной и горячей от лихорадки, и мне интересно, как долго это может продолжаться. Он не выживет, уныло думаю я, мое сердце гулко колотится в груди, и все, что я знаю, это то, что я должна быть с ним, когда придет время. Я не могу оставить его здесь умирать в одиночестве.