Подарок на совершеннолетие
Шрифт:
Бастиан опускает меня на стул, и я отвечаю на звонок. Отец. Точен, как швейцарские часы…
— Доброе утро, пап… Все нормально, да… Сижу за столом и собираюсь завтракать. А ты?.. Нет, мы в Сент-Аньесе… У одной из наших попутчиц с этим местом связаны ностальгические воспоминания, — улыбаюсь Марии со стопкой пожелтевших писем под рукой. — Да, скоро двинемся дальше, думаю, сразу после завтрака… Нет, нет, все хорошо! Тебе не о чем волноваться. Настроение?.. Все хорошо, пап, я же говорю… Я таким себя и чувствую. Передавай привет Шарлотте!.. Хорошо, сделаю.
Нажимаю
— Невежливо подслушивать чужие разговоры, — пеняю своим невольным слушателям и добавляю: — Кстати, вам привет от отца!
— О, как это мило с его стороны! — умиляется Хайди Риттерсбах. — Такой приятный во всех отношениях мужчина.
Я улыбаюсь: они даже не знакомы, и столь лестные умозаключения здорово смутили бы моего отца при личном знакомстве. Мне даже хочется, чтобы оно произошло…
И эта мысль влечет за собой другую:
— Так что же, наше дорожное приключение закончено?
Эрика хватает Баса за руку и крепко ее стискивает — лицо у нее делается абсолютно несчастным. Я и сам ощущаю комок в горле…
Сглатываю.
Расслабляю сжатые было челюсти…
Вспоминаю бабочку, расправившую крылышки в моей груди, и тогда Стефани говорит:
— В Сан-Тропе есть чудесный маленький музей, посвященный бабочкам: он состоит из работ Дани Лартига, страстного собирателя и коллекционера экзотических бабочек. — И более нерешительно: — Думаю, Алексу было бы интересно посетить его… приключение не закончится, пока он не сделает этого.
И глядит мне прямо в глаза — я взгляда не отвожу.
Застывшая секунда — как бабочка в янтаре!
— О, — восклицает фрау Риттерсбах, — я никогда не была в музее бабочек. Должно быть, это невероятно красиво! — и подружки вторят ей молчаливыми кивками. — К тому же, — продолжает она, — мы просто не можем упустить такую возможность, намочить ноги в водах Средиземного моря… Оно ведь вот, прямо у нас под боком! — И заключает: — Решено, мы едем любоваться бабочками и мочить ноги в Средиземном море.
Лицо Эрики — и не только ее на самом деле — расплывается в радостной улыбке.
25 глава
25 глава.
— В последнем письме, датированным примерно мартом тысяча девятьсот пятьдесят четвертого, Мария сообщает отцу, что ее сосватали некому Альфредо Джованни, рыбаку из Ачитреццы, и что свадьба состоится не позднее праздника Вознесения Господня… а это, — поясняет Мария, — примерно май-июнь, всегда по разному, и именно поэтому, я полагаю, переписка между влюбленными сошла на нет…
— … И ваш отец закопал эти письма под французскими липами, — добавляет Эрика, прижимая к груди руку с котенком. — Бедные влюбленные!
А Стефани спрашивает:
— Вам так и не удалось выяснить, что послужило поводом к их разлуке?
Мария качает головой — некоторые тайны так и остаются неразгаданными — а потом вынимает из кармана красную ленту, ту самую, которой были перевязаны старые письма, и протягивает
— Это тебе, Алекс, — произносит с самым серьезным видом.
Я принимаю этот незамысловатый дар — как по мне, так дарить красные ленты полагается скорее девушкам — и в смущении улыбаюсь:
— Красная лента… почему я? И зачем? — мне немного неловко быть объектом особого отношения со стороны Марии. — Почему бы вам не подарить ее одной из наших девушек…
Но Мария помещает ленту в середину моей ладони и складывает на ней пальцы по одному.
— Существует такое поверье, — говорит она мне, — что люди, связанные красной лентой, никогда не расстанутся… Она как бы символ нерушимости их союза, их готовности быть друг с другом в любых обстоятельствах. Они выбрали друг друга, и лента скрепляет этот союз… — И через секунду: — Лента же, принадлежащая другим влюбленным, обладает особенной силой… — Я молчу, даже не поминая о том, что конкретно эта нить не принесла единства своим обладателям (если, конечно, они вообще вкладывали в нее такой смысл), а потом говорю «спасибо», осознавая, что для Марии подобный дар является особенным — ее сухонькая рука по-собственнически лежит на стопке пожелтевшей бумаги.
Через час мы снова в дороге, и Эрика улыбается, завороженно следя за ловкими пальцами Бастиана, управляющимися со спицами…
— Я должен закончить еще до приезда, — нежно, но с твердостью отстраняет он от себя вездесущие руки девушки. — Не отвлекай меня, пожалуйста!
— Окей, — наигранно вздыхает она, откидываясь на спинку сиденья, — большой парень желает остаться наедине с собой… — И через секунду добавляет: — Ребята, а никого не напрягает, что вместо парочки чистейшего вида бриллиантов, мы отыскали всего лишь стопку старой бумаги?
Мы все единодушно качаем головами, при этом Стефани глядит на меня, а Бас — на Эрику. Мы не произносим этого вслух, но каждый из нас в той или иной степени понимает, что клад — это не всегда драгоценные камни и золото: иногда это друзья, подставившие плечо в самый трудный момент твоей жизни; любовь, встретившаяся на пустой дороге ранним росистым утром; новое переосмысление жизни… Ноги… и крылья за спиной… и вообще сама цель, маячащая в конце пути.
Мы все осознаем это в той или иной степени…
Красный «опель-кардинал» маячит позади, нет-нет да помигивая нам фарами — турбобабули никогда не унывают и в них такой заряд бодрости и жизнерадостности, что мы едва ли способны найти разницу между ними и нами. Мы как своеобразная дорожная банда, каждому из членов которой не больше восемнадцати!
— Мне будет жаль расставаться с ними, — произносит вдруг Эрика с грустинкой во взгляде, и мы молча подписываемся под ее словами.
Через три часа, выстояв получасовую пробку на въезде в Сен-Тропе, мы наконец подъезжаем к знаменитой набережной в районе Ла Понш: здесь, при небольшом сувенирном магазинчике с множеством разнообразных безделушек, и проживает чета Шнайдер, родители Баса и Стефани.