Подходящий покойник
Шрифт:
Если библейские рассказы для нас больше, чем просто сказки, если мы верим, что они имеют хоть какое-нибудь отношение к исторической реальности, мы увидим, что последний раз Бог разговаривал с человечеством на горе Синай. Что же удивительного в том, что Он продолжает хранить молчание? И к чему изумляться, возмущаться или приходить в ужас от этого более чем привычного молчания, такого укорененного в Истории, да что там — сотворившего нашу историю, с того момента, как она — эта История — перестала быть священной?
Что в самом деле важно, сказал я этим двоим, так это не молчание
И тут нас неожиданно прервали.
Мимо нас по направлению к выгребной яме торопился заключенный, то и дело спотыкаясь в неудобных башмаках на деревянной подошве. Он так спешил, что прямо на бегу расстегивал штаны.
Но ему не суждено было добраться до ямы. Еще до того, как он успел развернуться, чтобы рухнуть задницей на опорную перекладину, струя тошнотворной липкой жижи брызнула из его утробы, запачкав одежду трех или четырех заключенных, кружком сидевших неподалеку и куривших бычок.
Послышались возмущенные крики, брань, невольного виновника отлупили, а там и бросили в выгребную яму — пусть в дерьме поплещется. Через секунду сцепились все присутствующие.
Угодивший в дерьмо горемыка был французом, а курильщики — поляками: стычка приобрела этнический характер.
Все французы, тяжело дыша, захромали на помощь своему соотечественнику — вытащить его из ямы и наказать обидчиков-поляков. Те, в свою очередь, тоже сбились в стаю, пользуясь случаем отомстить французам — в Бухенвальде выходцы из Центральной и Восточной Европы особенно ненавидели их за позорное поражение в 1940-м от немецкой армии. Мы были бы уже свободны, если бы эти чертовы французы выстояли, — таков был общий приговор Центральной Европы.
Появление группы молодых здоровых русских из Stubendienst, которые жили в Малом лагере, положило конец драке, и все вернулись к привычным воскресным занятиям в вонючих испарениях «общей бани», «военной прачечной».
— Скажи своему раскольнику, чтоб отошел на минутку… Мне надо с тобой поговорить один на один!
Это Николай, Stubendiest из пятьдесят шестого блока.
Мы с Отто остались в сортирном бараке. Ленуар под шумок смылся: у него не было ни малейшего желания вмешиваться в драку поляков с французами. Черная буква F на красном треугольнике обязывала, но для него — венского еврея — это было бы чересчур.
Николай пальцем показал на Отто — свидетеля Иеговы. Как обычно, он говорил по-немецки, но слово «раскольник» произнес по-русски.
Мы уже выходили из сортира. Мне пора было в Revier на встречу с Каминским, чтобы узнать наконец, место какого мертвеца я должен занять. И кто, стало быть, займет мое.
Николай выглядел, как всегда, безукоризненно: блестящие, несмотря на снег и слякоть, сапоги, кавалерийские штаны, на голове фуражка советского офицера. Я сразу заметил его среди русских, которые грубо, но быстро навели порядок в сортирном бараке.
Отто махнул рукой:
— Я
— Не такой уж плохой, раз ты меня понял!
Отто растворился в темноте.
— Ну? — спросил я Николая. — Только покороче, я тороплюсь!
— У тебя свидание?
Это меня развеселило.
— Может быть, — ответил я. — В каком-то смысле.
Мне на память пришли испанские стихи. Стихи Антонио Мачадо, написанные на расстрел Лорки. Смерть — любимая девушка. Или влюбленная. Любовница-смерть, почему бы и нет?
— Кстати, — продолжил Николай, — если хочешь отодрать мальчонку, ты только скажи!
— Спирт, кожаные сапоги, мальчики — фирма гарантирует!
— Пиво, маргарин, похабные картинки, задницы, — дополнил Николай. Его взгляд сделался жестким. — Деньги тоже. Валюта, естественно.
Он так и произнес «валюта», слово, заимствованное русскими. Германизм, между прочим.
— Даже доллары? Ведь вам нужны доллары, войну-то выиграют американцы.
Он выругался, посылая кого-то к какой-то матери. Боюсь, что меня. Но я решил не зацикливаться на этом.
Растянув губы в хищной улыбке, он обнажил острые белые зубы:
— Точно, доллары!
И схватил меня правой рукой за лацкан синей куртки. Этот жест можно было расценить как угрозу. Или как предостережение.
— Мы хотим, чтобы ты кое-что передал Аккордеонисту.
Этот переход от «я» к «мы» говорил о многом. Непрямое сообщение: он не один — это группа, шайка, банда. Сила, одним словом.
— Я слушаю.
Я не спрашивал, что за аккордеонист, — он был один на весь Бухенвальд. Во всяком случае, единственный, кто пользовался своим искусством. Француз. Он бродил между бараками до самого комендантского часа, особенно в воскресенье после обеда. Давал короткие концерты в обмен на пайку хлеба, супа или маргарина. Его привечали многие старосты блоков, это развлекало заключенных, приободряло их. Аккордеон был бесплатным заменителем опиума для народа.
Еще когда мы были в карантине в шестьдесят втором блоке, Ив Дарье познакомил меня Аккордеонистом.
— У него доллары где-то припрятаны, — продолжал Николай. — Это мы вытащили его инструмент из Effektenkammer. Если он хочет играть и дальше и зарабатывать себе на хлеб с маслом, пусть платит нам, сколько мы скажем. И пусть только попробует нас надуть. Это последнее предупреждение — дальше начнем ломать пальцы, по одному в день.
— Почему я?
— Что — почему ты?
Я уточнил:
— Почему ты выбрал именно меня…
Он не дал мне договорить:
— Мы тебя выбрали! Потому что ты знаешь его еще с карантина, потому что он знает, да и мы тоже, что у тебя в этом деле нет никакого интереса, никакой корысти. И потом, ты Prominent, на хорошем счету у Зайферта, это мы знаем, тебе можно доверять.
Я мог бы быть польщен, но почему-то не был. Только этого мне не хватало.
А может, Каминский все-таки вытащит меня из этого дерьма — ведь мне придется исчезнуть.