Подходящий покойник
Шрифт:
— Что-то мне не хочется влезать в это дерьмо, — ответил я. — Дай мне пару дней на размышление.
— Пара дней — это как?
— Это сорок восемь часов. Сегодня воскресенье, во вторник я тебе отвечу. А пока оставьте его в покое!
Он кивнул.
— Ладно, но мы пока что будем за ним приглядывать. Пусть не пытается перепрятать доллары, мы с него глаз не спустим!
Я думаю, доллары, если они и были — а они должны были быть! — хранились в самом аккордеоне, с которым он не расставался ни в тюрьмах, ни на этапах.
Но это уж не моя забота.
Николай ушел, но тотчас же вернулся.
— Твой
— Не открывает, — согласился я. — Зато видит. Он ясно видит с закрытыми глазами.
Николай ничего не понял, ну и ладно.
— Зови своего раскольника. Но ему ни слова!
И он растворился в ночи.
— Ты обратил внимание на его фуражку? — спросил Отто через несколько минут.
Мы снова встретились. Пора было идти в Revier.
— Фуражка НКВД! Николай ею очень гордится. Фуражка офицера органов госбезопасности…
— Не меняя фуражки, — прервал меня Отто, — он мог бы сменить статус — вместо того чтобы быть заключенным в нацистском лагере, он мог бы быть охранником в советском!
Повеяло арктическим холодом.
— Что ты хочешь этим сказать, Отто?
— Только то, что сказал, — что в Советском Союзе тоже есть лагеря…
Я попытался возразить:
— Я знаю… Писатели говорили об этом… Горький писал о них в связи со строительством Беломор-канала. Уголовников отправляют в лагерь, чтоб они работали там на благо общества, вместо того чтобы попусту торчать в тюрьмах. Лагеря, где исправляют трудом…
И тут до меня дошло, что только что я произнес роковое слово из нацистского лексикона — Umschulung, исправительно-трудовой лагерь.
Отто улыбнулся:
— Ну да… Umschulung… У диктатур страсть к исправительным лагерям! Но что с тобой спорить, ты же ничего не хочешь слышать. Я могу познакомить тебя с одним русским, замечательный парень. Он как раз настоящий раскольник. Свидетель, но не только Христа… Он расскажет тебе о Сибири.
— Знаю я Сибирь! — огрызнулся я. — Я читал Толстого, Достоевского…
— То была каторга при царском режиме… Мой раскольник расскажет тебе про советскую каторгу!
У меня не было ни минуты — Каминский будет рвать и метать, если я опоздаю.
— Послушай, у меня важная встреча, прямо сейчас, в Revier… Давай в следующее воскресенье!
Отто пошел прочь, подняв воротник куртки, втянув голову в плечи, чтобы хоть как-то защититься от пронизывающего ледяного ветра.
В следующее воскресенье он ждал меня у нар Мориса Хальбвакса.
— Ну? — спросил я. — Когда я увижу твоего раскольника?
Ему было явно не по себе, он старался не встречаться со мной взглядом. Долго мялся и наконец сказал:
— Он не хочет.
Я ждал продолжения, но его все не было. Наконец Отто выпалил:
— Он не будет говорить с коммунистом, — и попытался улыбнуться. — Даже с молодым испанским коммунистом он не хочет разговаривать!
— Что за чушь?
— Ты не захочешь услышать правду. И потом, он боится, что ты расскажешь об этом своим друзьям, немецким коммунистам, у которых тут
Я слегка растерялся и разозлился.
— И ты не пытался его разубедить? Что ты ему сказал?
Покачав головой, он положил руку мне на плечо:
— Что, скорее всего, ты ему не поверишь. Но будешь держать это при себе, никому не растреплешь.
— Странный свидетель, этот твой раскольник, — попытался отыграться я. — Тот еще храбрец…
— Он знал, что ты это скажешь, — произнес Отто. — И просил передать тебе, что дело не в храбрости, а в том, что совершенно бесполезно разговаривать с человеком, который не хочет слушать и не слышит. Он уверен, что когда-нибудь и для тебя придет время.
Мы молча стояли у нар Мориса Хальбвакса.
Это правда, я не захотел бы услышать раскольника, не смог бы к нему прислушаться. Если уж быть искренним до конца, мне кажется, я даже почувствовал некоторое облегчение, узнав о его отказе. Благодаря его молчанию я остался в уютном покое добровольной глухоты.
Часть вторая
Sch"on war die Zeit
Da wir uns so geliebt…
Я спотыкался на заснеженной дороге. Может быть, от удивления или от потрясения.
И немудрено.
Голос Зары Леандер неожиданно настиг меня, когда я бежал к рощице, где находился Revier. Он накрыл меня, горячий, волнующий, золотистый; он окутывал меня нежностью, как теплая рука на плече, как теплый шарф из мягкого шелка.
Казалось, она поет только для меня, шепча мне на ухо слова любви: «Счастливое время, когда мы так любили друг друга» — пронизывающая банальность, всеобъемлющая, ностальгическая бессодержательность.
На самом деле это репродукторы, предназначенные для громкой трансляции приказов СС, разносили по всему лагерю теплый голос Зары Леандер. Его было слышно в бараках, в столовых, в каптерках блочных старост и капо, в рабочих кабинетах внутреннего командования, равно как и на плацу. Повсюду, в самых дальних уголках Бухенвальда.
Кроме сортирного барака Малого лагеря, единственного не подключенного к системе репродукторов строения, которого не касались приказы СС.
Наверху, на сторожевой вышке, возвышавшейся над монументальным входом в лагерь, Rapportf"uhrer поставил пластинку, и по лагерю разнесся этот громовой голос, который проникал в самые дальние уголки нашего сознания, обращался к нашему одиночеству.
Мои шаги стали тверже, мысли тоже.
Когда этот голос настиг меня — голос, певший только для меня, хотя он разливался над всем холмом Эттерсберг, я был уже на краю рощицы, окружавшей барак санчасти — Revier. Здесь же было огромное помещение, служившее для разных нужд: по необходимости оно было то кинозалом, то комнатой, где собирали заключенных, которых куда-нибудь отправляли — например, на работу или на прививки.