Подходящий покойник

Семпрун Хорхе

Были любимые маршруты. Например, рощица вокруг бараков санчасти. Или широкая эспланада между кухнями и Effektenkammer, дарившая возможность полюбоваться деревом Гете, дубом, под которым, по концлагерному преданию, поэт любил отдыхать с этим идиотом Эккерманом и который эсэсовцы сохранили, чтобы подчеркнуть свое уважение к немецкой культуре!

Гулять следовало вдали от мест — какими бы обширными и приятными они ни казались, — слишком открытых взглядам часовых СС, которые стояли по периметру колючей проволоки на сторожевых вышках. Нужно было также избегать аллеи — хотя она и была хорошо укрыта от взглядов нацистов, —

идущей вдоль крематория: в этом месте практически неизбежно эфемерное счастье одиночества, возвращения к себе разбивалось от встречи с тележкой, на которой перевозились трупы умерших за день.

Не то чтобы эта встреча удивляла: мы уже привыкли и к трупам, и к постоянному запаху крематория. В смерти для нас больше не было секрета, не было тайны. Никакой тайны, кроме самой банальной, известной во все времена и все же непостижимой тайны самой смерти, этого невыносимого (во всех смыслах) ухода.

Но зачем эти напоминания о постоянном присутствии смерти? Лучше уж прогуляться где-нибудь в другом месте.

Кроме прогулки, было только одно средство обмануть липкий страх постоянной скученности: читать наизусть стихи, громко или вполголоса.

Это средство имело большое преимущество перед моционом, хотя тот, несомненно, был гораздо полезнее для истощенного организма. Зато читать стихи можно всегда, в любую погоду, в любом месте, в любое время суток.

Достаточно всего лишь хорошей памяти.

Даже сидя на подпорке в сортире Малого лагеря; или проснувшись от наполненного стонами шума в спальном отсеке барака; или стоя в строю заключенных перед унтером-эсэсовцем, выкрикивающим имена; или в ожидании, пока староста барака стальной проволокой отрежет тонюсенький ломтик ежедневного маргарина, — в любых обстоятельствах можно было абстрагироваться от нынешней враждебности мира и забыться в музыке стихотворения.

В сортире, несмотря на зловоние и шумное опорожнение кишок вокруг, ничто не запрещало шептать утешительные строки Поля Валери.

«Ты, спокойный, будь — спокойный, / Груз познай ты пальмы стройной / С изобилием ее!»^[40] или же «Какая сладость! Слава Богу, / Что ты лишь поступь тени, но / Ведь только так, на босу ногу, / Любое благо мне дано»^[41].

Я не знаю, как Йозеф Франк боролся с ужасающими последствиями тесноты, с ее неизменными спутниками — непристойностью, вульгарностью, унижением. Он умел сохранить дистанцию, не впадая при этом в надменную грубость, как многие другие капо и Prominenten.

Именно его я попросил помочь нам в организации побега Марселя Поля. Он согласился.

— Но это останется между нами, — сказал он мне.

Между нами — отлично, это меня устраивало. Мне очень нравилась работа по-партизански.

— У меня есть для тебя новости от Пепику!

Юрий Зак пришел за мной во время переклички в предыдущее воскресенье.

Всего один коридор отделял Schreibstube, где он работал, от Arbeitsstatistik. В секретариате Зак был помощником капо, немецкого коммуниста. Тот часто болел, и Зак фактически руководил службой.

Это был молодой, высокий, слегка сутулый чех. За очками в стальной оправе прятался исключительно внимательный и умный взгляд. Все чехи в Бухенвальде были чем-то похожи между собой. По крайней мере те, кого я знал, на ответственных постах. Спокойные, внимательные, ровные. К тому же образованные, интересующиеся

миром, происходящими вокруг событиями. Интересующиеся другими людьми, что встречалось еще реже.

Страстью Юрия Зака был джаз.

Ему удалось собрать небольшую группу музыкантов разных национальностей. Инструменты для оркестра нашли среди сокровищ Effertenkammer, главного склада, куда в течение многих лет попадало содержимое багажа заключенных из всех уголков Европы.

Со всей Европы, кроме, конечно, Великобритании, избежавшей, благодаря островному расположению и смелости, бедствий оккупации. Кроме Советской России, но совсем по другим причинам: невозможно было себе представить, чтобы у русского заключенного был хоть какой-нибудь багаж! Единственным багажом русских парней была поразительная жизнестойкость и порой спасительная дикость: мятеж в чистом виде против абсурдной низости положения вещей, иногда принимавший криминальные, мафиозные обличья.

Джазовый оркестр, созданный Юрием Заком, его концерты, или, гораздо чаще, что-то вроде джазовых импровизаций для своих, как правило, в воскресенье после обеда, стали для меня одним из самых чудесных, самых удивительных и драгоценных подарков судьбы.

Эта музыка, между прочим, была подпольной вдвойне.

Общавшиеся с заключенными унтеры СС смотрели сквозь пальцы на культурную самодеятельность, организованную заключенными разных национальностей по воскресеньям, а вот запретить джазовые импровизации им ничего не стоило — это же музыка негров!

Немецкие ветераны-коммунисты со своей стороны не отрицали, что им не нравится эта вырожденческая — утверждали они, — типичная для эпохи распада капитализма музыка. Может быть, они бы ее и запретили, если бы действительно были в курсе. Но Юрию Заку, который старался избежать конфликтов и бессмысленных споров, удалось устроить так, чтобы джазовые концерты проходили на границе законной системы — если так можно сказать! — культурной деятельности.

Конечно, не труба Луи Армстронга, но это было неплохо. Совсем неплохо, честное слово.

Когда я вошел в кинозал в воскресенье, за восемь дней до того, как происходили описываемые события, студент-норвежец начал первое соло «In the Shade of the Old Apple Tree». Вокруг него царило веселье. Маркович стал наяривать на саксофоне, ударник тоже разошелся. Они вступали каждый в свою очередь, принимали ритм и ограничения темы, тут же освобождались в согласованной импровизации, безостановочно ломая заданные изначально аккорды.

Юрий Зак был на седьмом небе от счастья, глаза его блестели за стеклами очков в стальной оправе.

Я вошел в это веселье, в это чувство безудержной свободы, которую давала мне — и до сих пор дает — джазовая музыка.

Увидев меня, Зак оставил музыкантов и направился ко мне.

Когда я вспоминаю его, сквозь толщу времени пытаясь возродить его образ, его черты, вызвать в памяти его фигуру, взгляд, походку, всегда всплывает именно этот миг: огромный, пустой, наполненный звуками джаза кинозал, несколько заключенных в углу, полукругом около юного трубача-норвежца — в Бухенвальде был блок, где жили студенты, попавшиеся во время облавы в Норвегии, я уж не знаю за что, их поселили отдельно от остальных заключенных и не гоняли на работы — вместе заиграли музыкальные темы; и высоченный Юрий Зак, сутулясь, идет ко мне.