Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
Шрифт:
Личного приглашения не последовало. Триумф оказался смазанным.
Тогда Мария со свойственным ей неистовством погружается в работу:
“ Боже мой, до чего это все интересно - улица! Все эти человеческие физиономии, все эти
индивидуальные особенности, эти незнакомые души, в которые мысленно погружаешься.
Вызвать к жизни всех их или, вернее, схватить жизнь каждого из них. Делают же
художники какой-нибудь “бой римских гладиаторов”, которых и в глаза не видали, -
парижскими натурщиками. Почему бы ни написать “борцов Парижа” с парижской чернью.
Через пять, шесть веков это сделается “античным”, и глупцы того времени воздадут
такому произведению должное почтение”. (Запись от 10 июня 1884 года.)
“Общественная скамья на Boulevard des Botignoles или даже на avenue Wagram -
всматривались ли вы в нее, с окружающим ее пейзажем и проходящими мимо людьми?
Чего только не заключает в себе эта скамья - какого романа, какой драмы!.. Неудачник, одной рукой облокотившийся на спинку скамьи, другую - опустивший на колени, со
взглядом, бесцельно скользящим по поверхности предметов. Женщина и ребенок у нее на
коленях. На первом плане женщина из простонародья. Приказчик из бакалейной лавки, присевший, чтобы прочесть грошовую газетку. Задремавший рабочий. Философ или
разочарованный, задумчиво курящий папироску... Быть может, я вижу слишком уж много; однако всмотритесь хорошенько около пяти или шести часов вечера...” (Запись от 14 июля
1884 года.)
“Я гуляла более четырех часов, отыскивая уголок, который мог бы послужить фоном для
моей картины. Это улица или даже один из внешних бульваров; надо еще выбрать...
Очевидно, что общественная скамья внешнего бульвара носит совершенно другой
характер, чем скамья на Елисейских полях, где садятся только консьержки, грумы,
кормилицы с детьми, да еще какие-нибудь хлыщи. Скамья внешнего бульвара
представляет больше драматизма для изучения: там больше души, больше драматизма! И
какая поэзия в одном этом неудачнике, присевшем на краю скамейки: в нем действительно
видишь человека... Это достойно Шекспира”. (Запись от 21 июля 1884 года.)
Она стала лучше наблюдать, лучше писать, ее дневник это уже настоящая литература, вполне возможно, проживи она дольше, французы через несколько лет получили бы
крупного писателя, а уж журналиста во всяком случае. На русском, фактически бытовом
для нее языке, она вряд ли бы писала. Она сомневается в своем таланте художника, но не
сомневается в литературном даре. Ящики ее стола завалены планами рассказов, романов и
пьес. Ведь и последняя фраза ее последнего письма к Мопассану о том же: “Так дайте же
мне возможность
И все же за это время она написала несколько картин, одна из которых, довольно большого
размера, примерно 2 на 2 метра, холст “Весна (апрель)”, была куплена для коллекции
великого князя Константина Константиновича, а теперь хранится в Русском музее, а
другая - пастель “Портрет Армандины” ( “ Армандина - вот идеальная глупость!”)
приобретена государством для Люксембургского музея с посмертной выставки.
Но здоровье ухудшается, смертельная тоска гложет ее, ничто не идет на лад.
У Бастьен-Лепажа рак желудка, что уже совершенно точно. Она с матерью навещает его в
мастерской, где вокруг больного художника разыгрывается домашняя идиллия: его мать в
восторге, похлопывает Марию по плечу, хвалит ее волосы и называет ее: “Моя малышка
Мари!”: старшая Башкирцева стрижет Жюля, как в детстве стригла своего сына Поля.
Его мать издает радостные крики:
– Я вижу его, моего мальчика, мое милое дитя!
Славные люди. Все друг друга обожают. Бастьен плачет от умиления и шепчет Марии: “
Если мне не суждено выздороветь, так по крайней мере, я не должен терпеть такие
страдания!” Она гладит его руку и успокаивает, как может и на сколько хватает душевных
сил, ведь она и сама больна смертельно, и понимает это. Она смотрит в его серые глаза, чарующая красота которых недоступна, разумеется, для обыкновенных людей. Боль его
утихает и он успокаивается, глаза проясняются.
“Я не хотела бы идти к друзьям. Я хотела бы оставаться там часами, целыми днями
плакать вместе с ним, спокойно созерцать, как течет время, и вместе с тем, развлекать и
отвлекать его. Да, это моя мечта”. (Неизданное, запись от 26 июля 1884 года.)
После несостоявшегося романа с Мопассаном она начинает искать, кому бы передать свой
дневник. Кандидатуры отпадают одна за другой (Золя, Сюлли Прюдом), еще год назад она
написала письмо Александру Дюма-сыну и пыталась назначить ему свидание на балу в
Опере, ответ его был оскорбительным, да и каким он еще мог быть, если тот, как
Мопассан, не собирался завести интрижку.
Наконец ее выбор останавливается на Эдмоне де Гонкуре, который только что
опубликовал роман “Шери” о молодой девушке и который Мария читала. Она пишет ему о
себе, начиная самого детства, но он принимает чуть косноязычный лепет и лесть за
обыкновенный восторг очередной поклонницы и оставляет ее письмо без внимания.