Подлинная жизнь Себастьяна Найта
Шрифт:
Что мне за дело до масла... или до русских,- сказала она. Ну, что было делать? Я смотрел на ее руку, лежавшую рядом с моей. Ладонь чуть трепетала, рукав был такой тонкий, - и странная, легкая дрожь, не скажу, чтобы холодная, прошла у меня по хребту. Не следует ли мне поцеловать эту руку? Смогу ли я быть галантным, не ощущая себя окончательным дураком?
Она вздохнула и поднялась.
Ну что ж, теперь ничего не поделаешь. Боюсь, вы ее спугнули, и если она появится, - ну да не важно. Посмотрим. Вы не хотели бы пройтись по
"Владенья" состояли из сада и рощицы, уже отмеченной мной. Было так тихо. Черные ветви, там и сям утыканные зеленью, казалось, прислушивались к своей внутренней жизни. Что-то унылое и безотрадное нависало над этими местами. Земля, вырытая и кучей сваленная у кирпичной стены таинственным садовником, который исчез, забыв заржавленную лопату. Неведомо почему, я вспомнил случившееся недавно убийство, убийца зарыл жертву в точно таком же саду.
Мадам Лесерф молчала; наконец она произнесла:
А вы, должно быть, очень любили вашего брата, раз подымаете столько шума вокруг его прошлого. Как он умер? Покончил с собой?
О нет, - сказал я, - он страдал болезнью сердца.
Вы, кажется, сказали, что он застрелился. Это было бы куда романтичнее. Я разочаруюсь в вашей книге, если все закончится в постели. Здесь летом розы растут, - вот здесь, в грязи, - но убейте меня, если я проведу тут еще одно лето.
Мне, разумеется, и в голову не придет как-то подделывать его жизнь, сказал я.
Ну еще бы! Я знавала человека, который издал письма своей покойной жены и дарил их знакомым. Но почему вы считаете, что биография вашего брата кого-то заинтересует?
А вы разве никогда не читали...
– начал я, как вдруг элегантный, хоть и забрызганный грязью автомобиль подъехал к воротам.
Черт побери, - сказала мадам Лесерф.
Наверное, это она, - воскликнул я.
Из машины прямо в лужу выбиралась женщина.
Да уж конечно, это она, - сказала мадам Лесерф.
– Теперь оставайтесь, пожалуйста, здесь.
Она побежала по дорожке, маша рукой, и добежав до приезжей, поцеловала ее, повела налево, и там они обе пропали за кустами. Минуту спустя я вновь их увидел, - пройдя через сад, они поднялись по ступеням. И скрылись в доме. Елену фон Граун я рассмотреть не успел, видел только распахнутую шубку да цветистый шарф.
Я отыскал каменную скамью и сел. Я был взволнован и в общем доволен собой, тем, что затравил наконец свою дичь. Чья-то трость лежала на скамье, я принялся ковырять ею жирную бурую землю. Успех! Нынче же ночью, расспросив ее, я ворочусь в Париж и... Мысль, чуждая прочим, дразнящая, дрожащий подкидыш - втерлась и замешалась в толпе... Да вернусь ли я нынче ночью? Как это там, бездыханная фраза во второсортном рассказике Мопассана: "Я забыл мою книгу". Но и я свою забывал.
А, так вот вы где, - произнес голос мадам Лесерф.
– Я
Ну что, все в порядке?
Куда там, - спокойно ответила она.
– Понятия не имею, что вы ей написали, но она считает, что это связано с фильмовым контрактом, который она старается залучить. Говорит, вы загнали ее в западню. Теперь будете делать, что я вам скажу. Вы не станете говорить с ней ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Но вы останетесь здесь и будете с ней очень милы. И она обещала все мне рассказать, а после, возможно, вам можно будет побеседовать с нею. Ну, договорились?
Право, вы так добры - все эти хлопоты, - сказал я.
Она села рядом со мной на скамейку, а так как скамейка была коротенькая, я же довольно, - ну, скажем, дороден, - ее плечо коснулось моего. Я облизал губы и принялся выцарапывать на земле какие-то линии палкой, которую так и держал в руке.
Что это вы пытаетесь нарисовать?
– спросила она и кашлянула.
Мои мыслительные волны, - глупо ответствовал я.
Ошибка! Неизвестный аргумент ключа.
– мягко сказала она, - я поцеловала мужчину только за то, что он умел расписываться вверх ногами.
Палка выпала из моей ладони. Я уставился на мадам Лесерф. Я оглядел ее ровный белый лоб, я увидел фиалково-темные веки, которые она опустила, быть может, неверно поняв мой взгляд, - увидел крохотную бледную родинку на бледной щеке, нежные крылья носа, складочки на верхней губе, то, как она наклонила голову, тусклую белизну горла, алый лак на ноготках тонких пальцев. Она подняла лицо, странные, бархатные глаза ее с райками, посаженными чуть выше обыкновенного, не отрывались от моих губ.
Я встал.
Что такое, - спросила она, - что это вы надумали?
Я покачал головой. Впрочем, она права. Кое-что я надумал - и это кое-что требовало немедленного разрешения.
Мы что, возвращаемся в дом?
– спросила она, когда мы двинулись по дорожке.
Я кивнул.
Но она, знаете, еще не сейчас спустится. Скажите, вы на что-то обиделись?
Вероятно, я остановился и снова уставился на нее, на сей раз на ее ладную фигурку в этом палевом, облегающем платье.
В тяжком раздумье я тронулся дальше, и испещренная солнцем дорожка, казалось, неодобрительно сморщилась мне в ответ.
Vous n'кtes guиre amiable, - сказала мадам Лесерф.
Стол и несколько стульев стояли на террасе. Безмолвный блондин, виденный мной за завтраком, сидел здесь, изучая устройство своих часов. Усаживаясь, я неловко зацепил его локоть, и он уронил крошечный винтик.
Бога ради, - сказал он по-русски на мои извинения.
(Ага, так он, стало быть, русский? Отлично, мне это на руку.)
Мадам стояла спиной к нам и тихо напевала, постукивая ступней по каменным плитам.
И тогда я повернулся к молчуну-соотечественнику, долгим взором вникавшему в поломанные часы.