Подонки
Шрифт:
— Да ладно тебе, со своими веками, — бросил Франк.
— А надзиратели… Накидали нам ни за что ни про что… Как тебе это нравится?
— Знаешь, все время будут люди, бьющие других людей, так было и так будет… В конце концов, надзиратели, издевающиеся над заключенными, ненамного хуже заключенных, пытающихся перегрызть друг другу глотку!
— Что?
— Ты так не считаешь? — настаивал Франк.
— Да, я тоже так думаю. И иногда мне кажется… Мои подозрения на твой счет… Может, и зря все это?
Франк уставился
— Я себе задаю тот же вопрос, — признался Франк. — Мы с самого начала вбили себе в голову… Теперь это стало как болезнь, которая разрастается и пожирает нас!
Он встал на колени перед нарами Ала.
— Скажи, Ал, ты не мусор?
— Да нет, ведь это ты мусор!
Франк чуть не расплакался:
— Опять! Ты же только что сказал…
— Да, точно… Извини!
— Даже если бы я был им, — пробормотал Франк, — Ал, давай выясним до конца, даже если бы я был им… Или ты бы им оказался… Может, мы бы смогли договориться? Мы же вместе переносим эти лишения и оскорбления!
— Пожалуй, ты прав, — признал Ал. — Давай поиграем немного: пожмем руки!
Они внимательно посмотрели друг другу в глаза, снова заколебались, борясь с последней вспышкой ненависти и со страхом оказаться в смешном положении. Наконец руки их встретились, рукопожатие состоялось.
— Давай, если ты легавый, Ал, — прошептал Франк.
— Даже если ты им окажешься, Франк, — вздохнул Ал.
6
Первым, кто заметил перемены в их поведении, оказался Дерьмо. Он был неотесанным типом, но хитрость заменяла ему недостаток ума. За пятнадцать лет работы в исправительных учреждениях он освоил азы психологии, достаточные, чтобы следить за изменением морального состояния своих многочисленных «клиентов».
— Вы только посмотрите на них! — воскликнул он на другой день после объявления мира между Алом и Франком. — Они подружились, как две свиньи! Значит, моя методика не так уж и плоха. Внутренний распорядок все равно, что музыка: ему обучают с помощью палочки!
Самым неприятным в этом человеке был его липкий смех, которым он сопровождал все свои нравоучения. Этот смех причинял прямо-таки физическую боль. Он проникал в вас как мокрица, пачкая все внутри.
— Всего две недели осталось до казни, — произнес он как бы про себя. — Наконец-то развлечение!.. Самое смешное, что церемония приходится как раз на день национального праздника… В программе: Гильотина… Утренний туалет приговоренного… Стрижка… Парад с музыкой… Выезд на бал!
Он рассмеялся еще громче обычного. Смех зарождался в животе, затем постепенно поднимался вверх, сотрясая все тело.
Дерьмо подмигнул.
— Машинка Чарли! Настоящее отдохновение для чуткой души… Вы только подумайте, какое изобретение!
Как
— Вот дерьмо, — пробормотал Ал. — Здорово к нему прозвище подходит…
Франк покачал головой.
— Надо понять этого человека. К тому же он сам сказал: развлечений здесь мало! И потом, объясни мне, Ал, для чего люди идут в цирк смотреть на человека-пушку? Они выкладывают бабки ради одного только призрачного шанса увидеть смерть человека! А здесь все на халяву, к тому же результат гарантирован.
— Здесь, — вздохнул Ал. — Это слово у меня как заноза в коже… Здесь! Здесь!
— Да, — признал Франк, — приятного мало.
— Всякий раз, когда я его произношу или только подумаю, мне на ум приходит другое…
— Что другое?
— Другое слово, противоположное! В другом месте!
— В другом месте, — вздохнул Франк.
— Да, в другом месте! Где воздух, растения, животные… Люди, которые идут в кино или возвращаются домой и занимаются любовью! Ты никогда не думал, сколько их сейчас лежит в постели? Постель! Женщина, солоноватый привкус ее слюны… ее запах!
Франк вскочил с кровати и вцепился руками в прутья.
— Замолчи! Ты нам только хуже делаешь! Нельзя говорить об этом, когда гниешь в такой дыре!
— Ты прав, гнием… Именно. И это только начало! Впереди еще дни и дни…
— Годы, Ал!
— Еще хуже: часы. Их прожить будет труднее всего.
Франк так сильно вдавил лицо в решетку, что прутья, белыми полосами, отпечатались на его щеках.
— Как мне все надоело, — произнес он.
Он сказал это не повышая голоса, без всякой экзальтации. Это было признанием, признанием чисто человеческой слабости.
— Возможно, мы привыкнем, — прошептал Ал.
— Ты зациклился на своей привычке! Невозможно привыкнуть к отчаянию! Невозможно привыкнуть к этой серости, стенам, часам, минутам, которые, капля за каплей, долбят нам по темечку… Тот тип, который ждет казни… Он, по крайней мере, думает о чем-то конкретном… У него еще есть надежда. Прекрасная надежда: надежда остаться в живых… А я… Я…
Он упал на колени прямо на землю и склонил голову.
— Я наедине со своим прошлым, подыхающем во мне, как растение, которое перестали поливать!
Он поднял голову. Взгляд сделался твердым, желваки напряглись.
— Честно, Ал, я хотел бы оказаться на месте этого парня…
— Какого парня, Франк?
— Того, что должен умереть… Одна маленькая смерть, что может быть приятней? Один удар и… «прощайте все». Земля удаляется, как красный воздушный шарик, когда отпустишь веревочку.
Ал тряхнул головой:
— Чудо из чудес!
— Ал!
— Что?
— Если бы ты не был легавым…
— Опять за свое! Ты же прекрасно знаешь, что если здесь и есть легаш, так это не я!