Подполковник Ковалев
Шрифт:
Сержант любил говорить своим подчиненным: «Делай, как я». Но имел на это право.
— Что читает ваш рядовой Грунев, Аким Семенович? — спросил сейчас Ковалев, и сержанта удивили совсем неслужебный тон командира полка и то, что обратился он к нему по имени-отчеству.
Крамов замялся, затрудняясь ответить:
— Не могу знать.
— Нет, Аким Семенович, можете и должны. А какие фильмы любит рядовой Дроздов?
Крамов, все более удивляясь, только пожал плечами.
— О чем мечтает?
— По-моему, ни
— Неладно это у вас получается, товарищ командир, — осуждающе сказал подполковник, — неладно и неверно. Много ли разглядишь из-за стены только официальных отношений? Перед вами, Аким Семенович, не робот, а человек со своим характером, духовным миром. Как же можно не интересоваться всем этим? Я ценю вас, как требовательного и знающего замкомвзвода. Но, требуя, и уважай! Как вы полагаете: нужно ли армии доброе сердце?
Командир полка посмотрел выжидающе. Странный вопрос.
— Добреньким быть? — вопросом же ответил Крамов, впервые в жизни не дав прямого ответа старшему начальнику.
— Нет, не добреньким. Но разве новобранцы не нуждаются в том, чтобы рядом с ними был отзывчивый, внимательный человек? Поговорите с Дроздовым, как вчерашний рабочий с рабочим, а не сверху вниз.
— Слушаюсь…
— Нет, тут «слушаюсь» не обойтись. Вы хотите поступать в Высшее командно-инженерное училище?
— Так точно.
— Готовитесь к экзаменам?
— Так точно.
— Думаю, вам следует кое в чем пересмотреть свои командирские позиции. Вы читали книгу «Сержанту о психологии»? Нет? Поинтересуйтесь. Мы ведь порой сами нагромождаем трудности, а затем самоотверженно их преодолеваем.
Ковалев пристально посмотрел на сержанта:
— Между прочим, Аким Семенович, отрывать пуговицу на утреннем осмотре у рядового Грунева не следовало. Это изрядно попахивает «цуканьем».
Крамов густо покраснел: «Видел!»
Губы у командира полка дрогнули:
— Сеятель, будь мудр!
Он отпустил сержанта.
«Уравновешенный человек, — подумал о Крамове, — но слишком… цельнометаллический, что ли? Не излучает тепла, к которому бы тянулись люди…»
Аким же, возвращаясь в подразделение, размышлял: «У меня, наверно, тяжелый характер. Неулыбчивый. Да ведь не всем улыбчивыми быть. Важно уважать человека, стараться, чтобы и делу, и ему хорошо было. Это моей натуре посильно. Недавно замполит майор Васильев рассказывал: в одной буржуазной армии, если солдат получает арест, то вырывает себе могилу и лежит в яме весь срок наказания. Додуматься до такого глумления! Нет, прав командир полка: нашей армии доброта нужна… Но не расхлябанная».
Больше всего любил теперь Грунев звуки трубы, играющей «Зарю».
В крепостях Древней Руси «били вечернюю зорю» после захода солнца и запирали ворота до рассвета.
А вот здесь, когда нежные, убаюкивающие, разрешающие отдохнуть
Сегодня в свободный час он написал бабушке идеальное письмо. Только о хорошем. О командире полка, об их библиотеке, о военторговских леденцах, о солдатской чайной.
Впечатление у бабушки должно сложиться такое, что у него не служба, а санаторий.
Мог ли Владлен писать, как изводит его Дроздов, как немилосерден сержант Крамов? К чему? Чтобы ее расстраивать?
И вообще, наступит ли когда-нибудь такое время, когда обо всем этом он в состоянии будет вспоминать если не с удовольствием, то по крайней мере, с добрым чувством? Остается только надеяться…
…В казарме кто-то уже похрапывал. Тихо говорил по телефону дневальный у своего поста, неподалеку от бачка с питьевой водой.
Грунев провалился в сон.
ГЛАВА ПЯТАЯ
— О! Вера! — обрадовался Владимир Петрович, когда жена появилась дома и, стряхнув с капюшона капли дождя, стала стягивать сапожки.
— А ну давай помогу.
— Нет-нет, я сама… Пришлось раньше уйти из больницы. Завтра областная конференция терапевтов, надо продумать выступление.
У Веры часто менялось выражение лица. Оно было очень разным в усталости и веселье, взбудораженности и покое. Менялся блеск глаз, то ложилась на них тень печали, то появлялась смешливая задорность.
Сейчас Вера была утомлена и резче проступили складки от носа к уголкам губ.
Владимир Петрович снял с жены плащ, повесил его. Каштановые волосы Веры пахли дождем и, едва ощутимо, духами.
— Я сегодня дала изрядный бой показухину из горздрава, — возбужденно, но как-то и устало произнесла Вера. Война с заместителем заведующего горздрава у нее была давняя. — Ты представляешь, додумался: ему открывать новый родильный дом, так для глаз начальства, на время открытия, хотел взять в моем отделении те красивые кресла, что я с таким трудом получила у шефов.
— Отдала?
— Чёрта с два! И сказала ему вещи малолестные…
Владимир Петрович улыбнулся одними глазами.
— Так держать, воительница! А обедать будем вдвоем — мама с Машкой ушли в кино.
Он любил слушать рассказы Веры о коллегах, больных, поисках в лечении таинственной и коварной аллергии. О каком-то слесаре Анашкине, приговоренном врачами к смерти. Вера усиленно скрывала от Анашкина его положение, а потом все же спасла этого Анашкина.
Вероятно, сказалось не только самоотверженное лечение, но и то, что Анашкин безоглядно поверил в своего врача: кто-кто, а Вера Федоровна его вызволит. Этот внушенный ему оптимизм оказался, быть может, решающим лекарством.