Шрифт:
Людмила Николаевна Сабинина
Подснежники
«Невероятно! Полгода, как вернулась из эвакуации, а все еще не могу привыкнуть. Как будто и не родной город, а какой-то чужой, незнакомый. Весь в рытвинах, в грудах битого кирпича, щебенки. А за этим вот углом — мой дом. Вернее, был когда-то дом. Вот уж никогда бы не поверила!»
По шатким мосткам перебралась Люба через ров. Всего пара досок, скользкие, глинистые.
«Не было раньше этой канавы, и дощатого забора тоже не было. До войны здесь начинался широкий, с цветниками и старыми липами бульвар. А за поворотом — главная улица,
Люба шла мимо развалин, огороженных бесконечными заборами, мимо уцелевших домов, мимо стен с пустыми проемами. Кое-где в пробоинах трепыхались на сквозняке полуистлевшие лохмотья.
Днем — еще туда-сюда, днем все это выглядело буднично и уже привычно. Но темными вечерами… По вечерам, когда Люба возвращалась из театра, где она играла в оркестре, всегда старалась пробежать мимо по-быстрому, не оглядываясь на пустые глазницы развалин. Даже сейчас жутко, а что здесь творилось тогда? Пекло! Когда отступали, пятились медленно, сражаясь за каждую пядь. Потом — артиллерийский обстрел, бомбежка, гигантское пожарище. Через два месяца — наступление, снова жестокие бои, танковые гусеницы войны еще раз прокатились по городу.
Школа. Старинное здание из красного кирпича. Средняя школа номер семь, где Люба училась.
Как странно, что школа осталась невредима. И школа, и двухэтажные дома вокруг. Знакомый подъезд, дубовые резные двери… Как всегда, Любу охватило такое чувство, будто сейчас она обязательно встретит кого-нибудь из класса. Из десятого класса «Б». Люба даже оглядывалась по сторонам, с любопытством всматривалась в каждого встречного пацана. Хоть и ясно было, что прошло уже два года войны и те школьные мальчишки из десятого «Б» выглядят сейчас совсем иначе. Солдаты. Да и где они сейчас? По каким фронтам их раскидало? Многие ли остались в живых? И сама она как неприкаянная. Ни жилья, ни работы настоящей. Вот в театре заменяет заболевшую пианистку… Обещал Павел Титыч взять к себе в музыкальную школу, педагогом младших классов. Да когда еще это будет, школа-то не работает. А надо бы и самой учиться, у нее ведь всего три курса училища, а потом было — рытье окопов, работа в госпитале, эвакуация. Словом, война!
Вот и здание, где помещалась музыкальная школа. Угол дома весь в сырых желтых подтеках и трещинах. Кое-где штукатурка обвалилась совсем, обнажив голый розовый кирпич. Зловещие, извилистые шрамы. Язвы войны. А соседнее здание и того хуже, почти развалилось…
— Эй! Уважаемая! Опаздываешь, поторопись!
Генкин голос. А вот и он сам, в проеме ворот. Этакая каланча! Светлые вихры — кудрявыми стружками, над верхней губой — пушок, крупный рот усмехается. Сколько ему сейчас? Семнадцать, наверное… Как вымахал! Не сразу узнаешь. А давно ли вот таким был, вместе с другими пацанами пищал: «до, ре, ми…»
— Поздновато, почтеннейшая! Все давно уже здесь! Весь студенческо-преподавательский состав!
— А я думала, раньше всех буду…
Во дворе суетится пестрая, одетая в невообразимые обноски толпа.
— Любочка! Иди к нам, у нас носилки нагружать некому!
Две старушки преподавательницы волокут носилки с горкой щебенки. Тащат тяжело, спотыкаются, кивают на каждом шагу озябшими синими носами. Хоть еще август, и моросит теплый реденький дождь, обе они одеты как можно
Люба берется за лопату. Надо расчистить угол двора, где помещается склад. На днях рухнула стена соседнего дома, вход завалило, а склад школе необходим — обещали подвезти дрова.
— Хорошо еще, что ночью, — вздыхает виолончелист Глебов. — Днем-то во дворе дети. Неизвестно, что бы тут было…
У Глебова во время бомбежки погибли жена и сын. Два года тому назад. Все это знают, и вокруг воцаряется осторожное молчание. Только дробно стучат лопаты и ломы.
— Склад-то очистим, — вздыхает Глебов. — А дров, конечно, не привезут.
— Будут дрова! — весело кричит Генка. — Читали постановление? Зря такими словами не бросаются! Постановление, значит — баста!
— Совсем позабыла, — спохватывается вдруг старушка вокалистка. — Тебя, Любушка, Павел Титыч вызывал. Чтобы тотчас же пришла к нему.
Люба бросает лопату, поднимается на второй этаж. Помещение пусто. Пахнет сыростью, грязные серые доски пола колеблются, дрожат под ногами. Люба заглядывает в классы. Окна забиты кусками фанеры, в полутемных классах поломанные, запыленные инструменты. Ее любимый концертный «Стенвей» громоздится на подставленных табуретках. Ножек почему-то нет как нет… В конце коридора — учительская. А вот и Павел Титыч, бессменный директор музыкальной школы. Сидит за столом, пишет что-то, глазки-щелки озабоченно щурятся.
— Здравствуйте, Павел Титыч…
— А-а! Любовь Михайловна, добрый день, добрый день!.. — Титыч засуетился, привстал, подал Любе свою прохладную пухлую ладошку. — Постановление читали? «О неотложных мерах по восстановлению хозяйства в районах, освобожденных от немецкой оккупации». Нет? Жаль, жаль… Советую прочесть.
Титыч хлопнул ладошкой по развернутой газете.
— Великое дело! Великое! Скоро на ноги встанем. Вот увидите.
Низенький, с выпуклым воробьиным животиком, он мелкими шажками обежал вокруг стола, остановился около Любы, заговорил, заметно напирая на «о».
— Понимаете, для меня и для э-э… старейших наших педагогов музыкальная наша школа и училище наше — это, понимаете ли, главное. Дело жизни, понимаете, дело жизни! Тридцать лет возглавляю, но такой беды, разорения этакого еще не видывал… С самого основания, знаете ли… Однако имеются серьезные надежды, самые серьезные, что нынче мы получим дрова!
Титыч многозначительно поднял указательный палец, заулыбался всем своим круглым морщинистым лицом. Но в щелочках-глазах по-прежнему была озабоченность и тревога. Он беспокойно засеменил по комнате. Серый заношенный плащ, широчайшие полотнища брюк, лоснящиеся, забрызганные грязью.
— Трудно. Трудно. Помещение — вот, надо ремонтировать… Вы, Любовь Михайловна, педагог еще молодой, так сказать, начинающий… Так вот зачем я вас позвал…
— Да? Слушаю, Павел Титыч.
— Тут приходила заведующая одна. — Титыч остановился, взял Любу за руку, поглядел в глаза. — Словом, детским домом заведующая… Хорошая женщина, между прочим, — он мельком взглянул в блокнот, развернутый на столе, — Коробова Елена Никитична. Только вы уж не отказывайтесь, дело такое, знаете ли…
Титыч смущенно умолк, почему-то задвинул блокнот под папки с делами.