Подсолнухи
Шрифт:
— Запишись в школьную библиотеку, — советовал он еще в начале учебного года, — бери интересные книги, приучайся читать не для учительницы, а для себя. Книги тебе во многом помогут в жизни, поймешь потом. Да ты и сейчас уже взрослый, девятый год расчал. Учись старательнее, думай…
— Тять, можно пойти на улицу поиграть? — спрашивал я, сложив в клеенчатый портфельчик учебники и тетради. — Возле избы поиграю.
— Можно, — разрешал отец, — только помоги мне сначала. Отрежь вот этот кусок кожи, — он подавал косой, остро отточенный сапожный нож, обмотанный по рукоятке тряпкой. — Видишь черту? Веди смелее ножом, крепче держи руку. Та-ак, молодчина. Теперь пробей здесь хомутину гвоздиками в два ряда. Да смотри, чтобы ряды
Продержит меня час возле себя, потом отпустит гулять. И так почти каждый день: показывает, растолковывает, сделать заставит.
— Тять, — сказал я раз отцу, — что это ты все учишь меня ремни сшивать, гужи вырезать из сыромятной кожи, дратву смолить. А я шорником и не собираюсь быть вовсе.
— Вот тебе на, — оторвется отец от сбруи, — а кем же ты намерен стать?
— Офицером. Ты был солдатом, а я офицером.
— Будь офицером, дай-то бог, — соглашался отец. — Да ведь это еще не скоро — офицером. А покуда присматривайся к любому делу, учись, все в жизни пригодится. И офицер должен уметь держать в руках иголку с ниткой, топор, молоток, шило. Что ж это за офицер, ежели он порванный ремень сшить не сумеет или подошву к сапогу прибить. Проколи-ка мне вот тут шилом пяток отверстий. Э-э, неправильно шило держишь. Вот как нужно, глянь…
Помаленечку, исподволь приучал меня отец к любому труду. Да так ласково, что я, сам того не желая, втягивался в работу. Стал с четвертого класса ездить с ним по дрова в лес, а позже чуть, окрепнув, научившись справляться с топором и пилой, ездил уже один, валя с корня березы по силе. И за соломой ездил с отцом, за сеном. Выучился косить траву, складывать в копны подсохшую кошенину, переворачивать рядки, подскребать граблями.
— Кирюша, — скажет отец, — ты уже вон какой большой у нас. Давай-ка поможем матери вскопать землю под грядки, а то ей трудно одной, устает она на ферме. Мать вернется, а земля уже вскопана. Вот она обрадуется, похвалит нас с тобой.
И я вскапываю часть огорода, где мать сажает овощи, следом бороню вскопанное железными граблями, наблюдаю, как мать высаживает рассаду, ношу воду для поливки, старательно пропалываю грядки, вырывая сорняки, делаю всякую другую домашнюю работу.
Ремонтируя сбрую, отец тихонько напевал что-нибудь без слов, ведя мелодию одними звуками. Петь он не пел даже в застольях, но песню чувствовал и песен знал много. Чаще всего он выводил какую-то грустную мелодию, притопывал в такт носком левой уцелевшей ноги. Повернет на колене шорку или седелку, взглянет, примериваясь, с чего и как начать, и запоет, не разжимая губ. Или насвистывает мотив, а сам скоро так управляется.
— Тять, что это за песню ты всегда поешь? — спросил я.
— Это не песня, Кирюша, а марш, — ответил отец, не отвлекаясь. — Марш, да. Хотя его и петь можно, слова есть. Я слышал, как поют. На фронт к нам артисты приезжали бригадой, пели. А вот как называется — забыл. И никак вспомнить не могу. Душевный марш, за сердце берет. А впервые услышал я этот марш под Бердском, в сорок первом. Нас, мужиков шегарских, собрали в дни призыва — и на два месяца в учебные лагеря, под Бердск. Учили ходить строем, окопы рыть, гранаты в цели швырять, стрелять из винтовок. Чуть свет — подъем, и до темноты. До того за день набегаешься, что и глаза на ходу закрываются, ощупью постель находишь. Когда в эшелоны грузили нас, на фронт отправлять, то оркестр вот этот самый марш играл.
— А ты в пехоту попал, тять?
— В пехоту, милый.
— А что ж ты не попросился
— Нас не спрашивали, куда хочешь. Зачислили, и все.
— Вот бы тебе в кавалерию, тять. Верхом на лошади. Или в танкисты. А то — пехота. Это все пешком шагай да шагай. Правда ведь?
— Пешком, а как же. Все дороги перед тобой легли — пройти их требуется. Жара — пыль твоя, дожди — грязь твоя, зима — снега по пояс, а ты иди. Ботинки на тебе, обмотки на тебе, форма, шинель, скатанная через плечо, лопатка на боку саперная, котелок, фляжка с водой, подсумок с патронами на поясе, в руках винтовка со штыком, повыше тебя, солдаты. Это и есть пехота. Покамест пехота в село, в город не войдет — населенный пункт не взят. Так-то вот, друг мой.
— А где же ты воевал, тять, в каких местах?
— Под Москвой сначала, потом под Смоленском. Смоленск защищал. Отбивали у немцев с боями. В иных местах бывал. Всюду война, огонь. И прямо перед тобой, и на левую руку от тебя, и на правую. Всюду гремело, полыхало. Это и есть война.
— А за что тебя медалью наградили?
— Деревню брали одну. Шесть раз на день ходили в атаку, захватили. Много наших убило в том бою. И все же одолели мы их, Кирюша. За тот бой, за деревню ту, где и избы ни одной не осталось, получил я медаль. Да не только я один.
— А это хорошая медаль, тять?
— Как же. «За отвагу» называется. Самая первая, самая высшая солдатская награда. Не за что-нибудь дают, а за отвагу твою. За смелость, значит. Кто смелее, того и награждают.
— И тебе не было страшно?
— Было страшно, почему же не было. Живой я человек, могу и испугаться порой. Вот когда бежишь вместе со всеми, кричишь, винтовка наперевес, то забываешь о страхе. Одна мысль — лишь бы победить его, вспять повернуть. А иной раз лежишь в окопе, танки на тебя ползут. Выглянешь, а он вот уже в сорока саженях, ствол, кажется, прямо на тебя наведен. Тут и возьмет страх. Надо защищаться, а у тебя в руках не граната даже, а бутылка с керосином. И патронов к винтовке десять штук. Но все одно держишься. Не переборол страх свой, побежал — пропал. Скрипи зубами, но держись…
— А орден тебе не дали?
— Не дали, верно. Не заслужил. Так ведь просто в жизни, Кирюша, ничего не дается, заслужить необходимо, милый мой. Медаль заслужил, наградили. Да ежели разобраться строго, сынок, то не за ордена и медали воевали мы. За землю свою воевали, за семьи. За всю страну нашу, жизнь нашу. А ордена и медали это так… отличие. Можно и без них обходиться. Чувствуешь, что честно воевал, ну и… Душа не болит, вот и… слава богу.
— И офицером ты не стал?
— Офицером-то… На офицера, знаешь, учиться надобно. Хотя многие офицерами в бою становились. Рядовые. Убьют командира, скажем, а он тут же его заменит, поведет взвод или роту — такие уж способности в нем природные, людей за собой вести. Отбили немца, продвинулись вперед, закрепились — вот ему и присваивают звание офицерское. А я был обычным солдатом, самым обыкновенным рядовым. Не хуже и не лучше других. Одним из тех, что войну на себе тянули. В атаку шел, за чужие спины, сынок, не прятался…
— А как же тебя ранило, тять? Как же ты не уберегся?
— Берегся, пока мог. Да ведь и не в городки играешь — воюешь, каждую минуту может ранить, могут убить. А то и в плен захватить, что еще хуже всякого ранения, хуже смерти всякой. Покуда лицом к врагу был — облетали пули стороной, а как спиной повернулся к нему — зацепило. Товарища раненого выносил из боя. Взвалил на спину и побежал, а меня по ногам и хлестануло. Как раз в коленный сгиб. Грохнулся вместе с товарищем. Был раненый один, стало двое. Перевязал я ногу свою, перетянул покрепче. Поползем, говорю, а он не может. Стал я его тащить волоком, а уж и сил нет у самого. Бой то ближе, то дальше. Ох, думаю, только бы не плен. Подобрали нас, оба без сознания были, крови много из ран повытекало…