Подсолнухи
Шрифт:
Он и в институте страдал за свою независимость, а как пришел служить, чего только не пришлось испытать, хотя с первых же дней Орлов взял за правило: никакой фамильярности, никакого панибратства, излишней откровенности, ненужных разговоров, только дело, официально-любезные отношения со всеми, независимо кто он — начальник или подчиненный, и все это на основе, которой были знания, полученные в институте. Что касалось специализации, то в этой части он был за себя совершенно спокоен.
Но и это не спасло. Трудно было сохранить абсолютную независимость, будучи связанным десятками различных отношений со множеством людей, так или иначе тебя касались чьи-то влияния, начинало качать, надо было становиться на чью-то сторону, и тут, оставаясь верным себе со школьной еще поры, Орлов без каких-либо колебаний оказывался на стороне справедливости, хотя это, по мнению некоторых, было не самое лучшее, что можно было выбрать,
Выражения «его ушли», «тихо съели» и десяток других, им подобных, Орлов узнал, начав служить. Спросишь у знакомого о ком-то — что, мол, он больше не работает там-то? ушел? «Его ушли», — ответит знакомый, и сразу станет все ясно. Орлова самого дважды «тихо съедали» — и, придя сюда, он сосредоточился до предела, рассчитывая каждый свой шаг, каждую сказанную фразу, но скоро понял, что никак не удастся устоять ему, даже притом что выбрали его сейчас вести собрание, он уже втянут в общий водоворот, а какой ценой выйдет из водоворота, он еще и сам не знал. Председателя месткома обвиняли во многих грехах: распределение жилплощади, распределение путевок, помощь остронуждающимся. Еще что-то. Кажется, ее подозревали в связи с одним из сотрудников, причем не рядовым. И это учтется конечно же при голосовании, хотя вслух, понятное дело, никто об этом не скажет. Принципиальный коллектив не сможет простить ей и связи, и других нарушений.
Все это Орлов знал понаслышке, он не был знаком с председателем и вообще не касался профсоюзных дел, если не считать уплату взносов. Но дело тут, как понимал Орлов, да и все остальные, сидящие в зале, было вовсе не в председателе, хотя, разумеется, собрание должно было состояться, председатель переизбран, коль скоро он зарвался — какой разговор. Собрание давало открытую возможность, прячась за формальности, лишний раз столкнуться противоположным силам, помериться кто кого и, может быть, отвоевать что-то или отстоять отвоеванное ранее. Та сторона, представителем которой был председатель, за председателя и не думала бороться — с ним было решено, сторона ставила перед собой задачу: как можно больше провести своих людей в состав нового месткома, а из их числа постараться выбрать нового председателя. Вот что она намечала. Вторая сторона планировала то же самое: провести в местком две трети своих людей, избрать председателя, узаконить и — восторжествовать, имея на какое-то время впереди себя такую фигуру, как председатель месткома. Обе стороны теперь находились в напряжении: чья возьмет…
Собрание продолжалось. Доклад, чувствовалось, подходил к концу. Орлов, глядя из-под опущенных век в зал, видел, как, касаясь плечами, склонив головы, перешептывались в рядах; в той части зала, где сидели сторонники председателя, ходила по рукам записка. «По правилам игры, — думал Орлов, — именно от них первыми должны попросить слова для обсуждения доклада. Выступающий будет стараться всячески смягчить вину председателя, стушевать, подать часть вины — как ошибки, неизбежные на любой работе. Но отстаивать полностью председателя и, чего доброго, проводить его в новый состав, у них, пожалуй, не хватит духу. Хотя кто знает… Что ж, поиграем. Предоставим им такую возможность — выговориться. А потом — другим».
Зал большой. Не какой-нибудь там, а конференц-зал. И народу порядочно — учреждение многоэтажное. Собрался профессиональный союз. Орлов проходил взглядом по рядам, от первого начиная. Одних он помнил в лицо, других просто не знал, со многими был уже знаком, с некоторыми — хорошо, с некоторыми из некоторых — вроде бы даже в дружеских отношениях. Нет, до рюмки коньяку не доходило, не говоря уж об откровенных разговорах, здоровался за руку — только. Откровенным он уже был в первых двух учреждениях. С кем быть откровенным — не знаешь. С женой? Да, с женой, и то не всегда. Родители умерли. Сыновья не выросли до серьезных разговоров. Приятели были в институте — разъехались по направлениям. Деревенские сверстники, с которыми когда-то дружил взахлеб? Э-э, где они? Разнесло по белу свету — ни приметы, ни следа. Куда все подевалось, ушло?.. «Не осталось друзей, коих мог уважать», — вспомнилась строка. Не осталось… Первый ряд, второй, семнадцатый… Рабочие-разрядники, лаборанты и лаборантки, техники, операторы, консультанты, инженеры всех мастей, младшие научные сотрудники, старшие научные сотрудники, заведующие
Орлов вспоминал прошлую жизнь: деревню, родительский дом, семью свою, другие семьи. «А как же быть с семьями? — думал он. — Там ведь связаны кровью, родством, а в редкой семье все ладно. Ну, распри распрями — дело обычное, а бывает и такое, что осколки не соберешь. А тут — сотни. Мало, видно, одной цели, идеи. Что-то еще нужно». Не было ее, этой самой совместимости, которая почти по инструкциям должна быть. Не было ее, и он, Орлов, должен был сидеть здесь, переживая, балансировать, ведя собрание, чтобы все было по форме и чтобы все-таки справедливость, к которой он уже давно присоединил свой голос, в конце собрания должна была встать во весь рост. Так он понимал дело и на этом должен был стоять.
Доклад закончился. Докладчик поблагодарила присутствующих за оказанное внимание, сложила папку и, отойдя от трибуны, села рядом с Орловым. «Надо объявлять прения», — подумал Орлов, встал и увидел десятки направленных на него взглядов. «Как прожектора бьют», — отметил он мельком, выдерживая паузу.
— Переходим к обсуждению доклада, — сказал Орлов, и только он закончил фразу, как несколько рук, готовых вскинуться, приподнялись слегка за спинами впереди сидящих, полусогнутые в локтях с влажными растопыренными пальцами руки. — Есть желающие выступить? — спросил Орлов голосом ровным и даже несколько равнодушным, как человек сторонний, который, проведя мероприятие, уйдет, чтобы уже больше никогда не возвращаться сюда.
Не успел он досказать, как руки тотчас же вскинулись, и чувствовалось, что желающие выступить оторвались даже чуть от сидений и, держа тела в напряжении, тянулись как бы к трибуне, глядя в то же время вопросительно на Орлова. И это были не какие-нибудь там рядовые ораторы, это были фигуры, причем это были ораторы, испытанные и не в таких делах, как профсоюзное собрание, они готовились, собрав какую только было возможно информацию, они ждали слова, и это слово Орлов им должен был дать.
— Пожалуйста! — сказал он, выбросив над столом руку в сторону группы, поддерживающей председателя месткома.
Пока рука его опускалась и он садился, представитель правой стороны пробежал половину расстояния до трибуны, на ходу разворачивая листок, где у него были набросаны тезисы выступления. «Сейчас скажет, что работу месткома и ее руководителя следует признать удовлетворительной, — подумал Орлов, закрывая на какую-то секунду глаза, но тут же собрался, склонив голову, глядя перед собой в столешницу, делая вид, что слушает выступление.
«А зачем вообще вся эта возня? — опять спросил себя Орлов, как спрашивал себя в институте, потом в учреждениях и всякий раз, когда возникали, как выражались его сотрудники — и не только, конфликтные ситуации. — Ну понятно, имущественное расслоение общества, то-се. Одно не дает покоя, другое. А если создать всем подряд идеальные условия? Многокомнатные квартиры с самой дорогой заграничной мебелью, хрусталем, фарфором, серебром, коврами. Машины, дачи, большая зарплата. Одеть всех в натуральные меха. Отдых на побережьях в сверхведомственных санаториях. Поездки за рубеж: Испания, Франция, Багамские острова… Давать каждому три раза на день бутерброд: тоненький ломтик хлеба, на нем на два пальца икры — на палец черной, на палец — красной. Интересно, исчезли бы тогда конфликтные ситуации? Нет, не исчезли. Так же бы царило зло, сплетни, анонимки, кляузы. Такова уж, видно, человеческая натура — всегда ей хочется большего. Никогда не знаешь, чего она еще потребует. А как же быть тогда? Что делать? Где искать причины? И что же нам все-таки мешает быть людьми? Не «есть тихо» друг друга?..»
Биология мешает, вспоминал Орлов слова одного своего знакомого. Пойми, Орлов, никто толком не знает, что такое человек. Откуда идет? Куда? Зачем? Все, что касается человека, принято приблизительно. Да и не только человека. Вот когда докопаемся до всего, тогда, может, легче станет. Легче — но неинтересней. Исчезнет зло — исчезнет искусство. (Знакомый Орлова был актером, вот он и переживал за искусство.) Ты вот жалуешься: конфликтные ситуации, несовместимость. А зря. Они-то и порождают различные драмы, трагедии. Потом эти драмы переносятся на сцену. Помни, без трагического жизни нет. А представь — одно добро на земле. Преснота. Иди работай. Чем больше конфликтов, тем интересней жить.