Подсолнухи
Шрифт:
«Так почему же теперешняя интеллигенция не «та»? — спрашивал в свою очередь Орлов. Ему не отвечали. «Что мешает ей стать и быть «той» интеллигенцией?» — спрашивал он. Ему не отвечали. Ему… «Время другое», — неопределенно говорил кто-нибудь. «Впрочем, и тогда хватало всего, не из одних декабристов состояло общество. Вспомните, как травили того же Пушкина. Ведь одним как кажется: все, что было раньше, — хорошо, другим: все, что было раньше, — плохо. Такого, поверьте, Орлов, не бывает. Вперемешку идет хорошее с плохим. Сейчас, раньше ли». Орлов и сам понимал, что так оно и есть, но легче от этого не становилось. «Для чего только и книги пишут, — тосковал
Орлову приходилось наблюдать в театрах, как меняются люди, глядя на сцену. Какие хорошие лица у них в эти минуты. Или на концертах старой музыки. А спустились в гардероб, поссорились в очереди. Не в гардеробе, так в троллейбусе. Куда что подевалось — не поймешь.
Передали записку одного из представителей большой администрации, предлагалось закончить прения по докладу и перейти к выборам членов месткома. «Почему записку? — подумал Орлов. — Мог бы и вслух сказать». Поднялся, объявил:
— Есть предложение: прения по докладу закончить и перейти к выборам нового состава месткома, учитывая, — это Орлов от себя сказал, улыбаясь, — что старое правительство полностью слагает свои полномочия.
И посмотрел на председательшу. Та невозмутимо сидела рядом, глядя перед собой, и ничего, казалось, не беспокоило ее.
— Итак, начнем выборы, — продолжал Орлов. — У кого какие будут предложения? Пожалуйста) — выбросил он над столом руку в сторону правой части зала. А потом несколько раз подряд в сторону левой. И опять вправо.
Предложили его кандидатуру.
Выбрали новый состав месткома.
Председателем выбрали Орлова.
И как он ни отказывался — ничего не помогло. Он не знал — стихийно ли это получилось, продумано ли было заранее, понял только, что сторонам была нужна новая фигура, свежая, нейтральная в какой-то степени, ни с кем ничем пока не связанная. И стороны остановились на нем.
И не то было Орлову страшно, что на время какое-то отстранялся он подобным образом от отдела, куда, не исключена возможность, не дадут ему вернуться, не то страшно, что не мог потянуть он сразу незнакомую до сего работу и покажет себя слабее, чем в отделе, а то, что до следующего отчетно-выборного собрания будет находиться в положении еще более сложном, понимая, что уж теперь обе группы примериваются к нему, каждая надеясь оставить на своей стороне и та, правая, что меньше провела в местком людей, будет стараться шибче, а ему следует собрать все мужество, сосредоточиться, как никогда, оставаясь в полной мере самим собой, не теряя достоинства, выполняя обязанности так же честно, как и всякие другие до того. Завтра он должен был приступить к новым своим заботам.
Домой Орлов пришел позже обычного, семья поужинала без него, и сейчас жена укладывала младшего, а он разыгрался и никак не хотел ложиться. Орлов прошел в другую комнату и тихо стоял, пока жена уговаривала ребенка.
— Ты не заболел? — поинтересовалась жена.
— Не заболел, — сказал Орлов и спросил, нет ли чего выпить, хотя знал, что нет, потому как сам выпивал редко, а в запасе не держал,
Потом он ел на кухне, а жена сидела по другую сторону стола, смотрела на него. Орлов хотел рассказать ей о собрании, но передумал, отложив на завтра.
Поговорили в постели уже об обыденных житейских делах, жена скоро уснула, а Орлов все лежал, глядя в темный, меж раздвинутых шторин, проем окна. «А ведь весна наступила, март, — вспомнил он, — скворцы скоро прилетят. Черт, живешь в канители постоянной, о времени забываешь. Думаешь — главным занимаешься, а главное стороной проходит. А ты тратишь силы на то, чтобы только ужиться с такими же, как и сам, людьми. На Шегарку бы съездить на недельку, с мужиками повидаться. Ледоход пойдет — посмотреть. Не отпустит никто, отпуска не заработал еще…»
Жена повернулась, проговорила что-то во сне, а Орлов лежал, глядя в окно, думал о том, как это, оказывается, сложно быть на земле человеком.
ТИХАЯ БУХТА
Пляж пансионата «Тихая бухта», отделенный решетчатой оградой от пляжных территорий соседних санаториев и пансионатов, начинал работу в семь утра, заканчивая в семь вечера, так было указано на небольшом зеленом прямоугольнике жести, подвешенном над металлической калиткой, но рабочий пляжа Илья Подрезов никогда не замыкал калитку на ночь — и любители утреннего купания могли приходить свободно к морю с восходом солнца, а любители вечернего купанья купались и в десятом и в одиннадцатом часу вечера, когда кому нравилось. Купались и ночами.
Пансионат располагался на морском берегу в старом тенистом парке, обнесенном оградой: узкие аллеи, полянки, а на них небольшие двухэтажные корпуса с просторными лоджиями и плетеными креслами-качалками, в креслах так хорошо и удобно отдыхать в вечерние часы, когда спадала жара. Да и утрами.
Первыми работу в пансионате начинали повара и все те, кто занят был на кухне, они вставали чуть свет — в половине девятого столовая уже открывалась. Немного позже появлялись уборщицы. Пожилые, тихо переговариваясь, позвякивая ведрами, с метлами в руках, они шли по главной аллее от административного корпуса, расходясь каждая на свой участок, определенный завхозом.
Илья жил в самом глухом углу парка в коттедже, отданном обслуге. Обычно Подрезов просыпался в семь, некоторое время еще лежал, вслушиваясь, глядя в раскрытое настежь окно на цветущие, либо отцветшие, либо ронявшие уже пожелтевшие листья кусты сирени. Вскочив, он хватал гири-пудовки, приседал, держа гири в вытянутых руках, вскидывал разом и поочередно над головой, изгибал корпус, с хрустом поводя плечами, ставил гири в угол, умывался, чистил зубы, причесывался и, закрыв комнату, спрятав в ветках сирени ключ, шел себе неспешно аллеей — завтракать.
Приятно было идти через парк к столовой, к морю, дыша свободно и глубоко, чувствуя всем телом, какой ты молодой и сильный, впереди долгий, полный солнца день, купание, горячая под ногами галька, разговоры с пляжниками, вечерняя прогулка с женщиной, легкое винцо, опять разговоры, танцы на летней площадке под оркестр, так будет завтра, и послезавтра, и, может быть, всю его долгую жизнь. Дай-то бог, чтобы всю жизнь. До старости самой.
Столовая находилась на самом берегу, саженях в двадцати от воды. Илья вошел со двора и остановился в открытых дверях, ведших на кухню. В подсобном помещении девушка, спиной к нему, составив рядком фляги, отмечала что-то карандашом в тетради.