Подсолнухи
Шрифт:
Матери уже было все равно, за кого выходит Алена и как выходит, но отцу Прокопий не нравился, а других женихов Алене просто не было.
— Не мужик, — всего и сказал Трофим Лукич дочери, — тридцать лет, а все с боку на бок, в настоящей работе не увидишь. Одна утеха — гармонь. Могла бы и погодить, а?! Или некого дожидаться? Да…
Очень любил отец Алену, и не хотелось ему расставаться с дочерью, в чужую семью отпускать, хоть и в своей деревне. Да при больной жене, матери Алениной. Но Алена решила сама. Можно было бы погодить, как говорил отец, да что и годить, годи не годи, другой не посватает. Состаришься, вот и все. Прокопий не захотел переходить к Чугаевым от
Перебралась Алена к Прокопию, а Трофим Лукич, похоронив жену, остался доживать в своей избе. Алена придет навестить отца, а он сидит, летом если, в ограде, курит, а зимой — так у заледенелого окна. Обрадуется. Алена, скажет, а помнишь, ты ко мне в кузницу прибегала? Я тебя домой на руках нес. И заплачет, опустив голову, голова седая. И Алена заплачет вместе с отцом. Посидит, погорюет, — да и на другой берег, к семье.
Жену Трофим Лукич пережил всего на пять лет, одряхлел как-то сразу. Похоронив отца, Алена с Прокопием перевезли родительскую избу на усадьбу мужа, собрали заново, поставив так, как стояла она на старом месте.
В двадцать лет вышла Алена замуж за Прокопия, а у подружки, Марии Сереминой, было к этому времени от Прокопия уже двое детей.
Вот ходит Алена по деревне вечерами, разговаривая мысленно или же вслух, сидит на берегу омута под черемухой, сидит на родительском подворье, думая, вызывая воспоминаниями в памяти лица сельчан, и чаще всего всплывает среди прочих лицо Марии Сереминой, невольной соперницы Алены. Манька, Маша, Мария, с которой росли, играли, сидели за одной партой в начальной школе, жили в интернате, а после замужества Алены и по самый отъезд Марии из Жирновки в одном переулке соседями были через три двора. На свадьбу Аленину Мария не пришла… Семнадцать лет назад все это произошло-случилось. Семнадцать лет — целая жизнь. Да так оно и есть — целая жизнь. Через три двора жили, рядом…
Ни перед кем у Алены в жизни никакой вины не было, а перед Марией считала себя виноватой, и будет нести вину эту до самой смерти, хотя, ежели рассудить, то какая и вина ее? Вину Алена осознала не сразу, ни тогда, как повел ее Прокопий провожать первый раз и прижал к городьбе маскаихинского огорода, целуя, ни на свадьбе, когда под три гармошки плясали все, кто умел и не умел, а она сидела рядом с Прокопием. Вину она осознала позже, родив ребенка, обвыкнув в замужнем своем положении, зная, что союз их с Прокопием скреплен теперь и соответствующей бумагой, и свадьбой, и ребенком, и всем тем, что называется хозяйством, совместной жизнью. Вот тогда-то, остыв, успокоясь, стала она задумываться, а каково же ей, Марии? Ах, не соглашаться бы мне, не выходить за…
Мария на два года старше Алены, но семилетку они разом окончили. Без отца росла Мария, не со своими ровесниками и в школу была записана, а у Алены по болезни выпал год. Алена в двадцать лет разве такая была, как сейчас, — гибкая, ровно ветла. А Мария к двадцати годам стать и поступь обрела женскую. Походка, движения, поворот головы, узел рыжеватых волос. Да так и осталась, раз и навсегда оформившись, что в двадцать, что в двадцать пять, что в тридцать пять. Располнела лишь, рожая, а это ей еще более женственности добавило, привлекая. Но привлекать некого было.
Самые счастливые годы в жизни Алены — детство. А еще — годы девичества. Ах, шестнадцать лет! И семнадцать! И восемнадцать-девятнадцать! Времечко серебряно-золотое, незабываемое. Окунуться бы еще
Когда Алена пошла в четвертый класс, а в ненастье заболела, Прокопию было уже двадцать лет, был он парнем, зачесывал чуб, носил, сдвигая набок для форса кепку-восьмиклинку, носил сапоги, ухаживал за девками. Жил с матерью, четырехклассную школу закончил, а во вдовинскую не пошел, не захотел дальше учиться, и все, ничего мать поделать с ним не могла. С ленцой был от рождения, матери помогал, да и то с напоминаниями — дров привезет, распилит, сена заготовит. А в избе, по двору — все мать сама, пока силы были. Вне дома Прокопий тяжелую работу никогда не делал, то он учетчик, то бригадир, то заготовитель — по деревням ездил, тряпье собирал, овчины. Появилась возможность устроиться лесником — бросил заготовки, перешел в лесники, чуть ли не двадцать лет уже одним делом занят, менять не намерен. По нему работа, ни с какой другой не сравнима, радешенек ей.
— Не мужик, — хмурился Трофим Лукич. — Что же ты, доченька?!
И правда, женского было в нем немало, в Прокопии, бабьего. Пухлые щеки, он и бриться-то стал к тридцати годам, пухлая грудь. Любил поговорить о третьем, продолжить разговор сплетней, подсмеяться над кем-то, над собой и шуток не переносил, а уж насмешек…
Летом семилетку закончила Алена, в сентябре пятнадцать исполнилось ей, осень-зиму пробыла она подле матери, блины-пироги печь училась, щи-супы варить, носки-варежки вязать. И еще год. А с весны своей семнадцатой, как зазеленела трава, принялась телят пасти: телятницей определили ее. Летом за телятами только и ухода, что выгони утром на пастбище, на поляны невытоптанные, в полдень на водопой сгоняй, вечером на водопой, перед загоном. С мая по октябрь, когда телята в летних загородках находятся, навоз собирать-выбрасывать не нужно за ними. А зимой хлопотно.
Тогда-то и стала Алена, на семнадцатом году, вечерами приходить на правый берег Шегарки, к конторе под тополя, где по теплу из вечера в вечер собиралась вся деревенская молодежь — парни и девки, кого уже невестами, женихами называли, подростки, пробующие курить, поглядывающие на взрослых, десятилетние ребятишки, мечтающие быстрее повзрослеть.
Вернется Алена вечером, загнав телят, делает что-либо по дому, заменяя мать, а сама все прислушивается, не послышатся ли на деревне звуки Прониной гармошки, особо грустные в тихие сумеречные часы, звуки, пронизывающие тебя насквозь. Слушает, ждет, когда можно будет оставить домашние дела, переодеться и уйти, почти бежать, не чуя ног своих, исходивших версты за стадом, торопиться на зов гармошки с края деревни через мост к тополям. Волосы зачесаны, коса, на шее косыночка, губы полураскрыты.
Два года разница в возрасте совсем небольшая, в детстве и отрочестве была она почти незаметна, а в юности развела Алену с Марией. Алене шестнадцать, Марии восемнадцать. В шестнадцать лет ты еще девчонка, стесняешься выйти вечером под тополя, а в восемнадцать уже девушка, девка, невеста. В восемнадцать лет Мария была первой невестой по деревне, первой красавицей по деревенским меркам, и конечно же Прокопий ухаживал за нею, провожал с гуляний, считаясь ее женихом, как считался он женихом других девушек, своих ровесниц, с кем когда-то гулял до Марии.