Подсолнухи
Шрифт:
Подрастут девчонки, станут девками — и начинают друг перед другом играть, козыриться — кто первая замуж выйдет. Вышла первая, значит, самая красивая, привлекательная, симпатичная, милая была, раз выделили тебя из числа прочих. Двадцать лет — самый цвет, двадцать лет — невеста на выданье, двадцать один, двадцать два — терпимо еще, двадцать пять — перестарок, от ровесниц отстала, если и выйдет, то по случаю счастливому, а он так редок, случай счастливый. Тридцать лет — вековуха, будет стареть год от году, нервничать, злиться,
Выйти вовремя и по любви — об этом с семнадцати лет мечтают девчонки. Выйти лишь бы выйти, за нелюбимого человека — плохо, нагулять в девчонках дите — еще хуже, остаться старой девой — хуже и быть не может. Потому и не знаешь — что лучше. Лучше всего, понятно, полюбить без памяти славного работящего парня из ровесников, а то и годика на два постарше, быть любимой им, выйти за него замуж девушкой, лет в двадцать, родить подряд трех-четырех ребятишек, да и жить-поживать с добром, как говорят в народе.
Но это тогда, когда молодежи полно по деревням, в Жирновке той же, шестнадцатилетних много подрастает, восемнадцатилетних много и поровну почти, что ребят, что девок, двадцатилетних столько же, каждый выбрал себе подругу по нраву, приглядываясь к ней не один год — вместе росли, вместе играли, вместе учились. А можешь не обязательно с ровесником или ровесницей гулять, подумывая о свадьбе, можешь кого-нибудь постарше чуток выбрать — как душа пожелает. Ты только посмотри, какие девки! А ребята, а?!
Но ежели на всю деревню один жених, и жених этот — Проня Терехин, то не до выбора. Либо ты влюблена в него и тонешь в этой любви, захлебываешься, как случалось наблюдать Алене за девчонками, либо душа твоя раздваивается, как было с Аленой, одна половина тянется к Проне, к игре его, песням, а вторая половина препятствует всячески, боится, осторожничает, сомневается. Нехорош собой, выпивает, бабничает. Но это потом уже сомнения всякие стали одолевать Алену, как стал провожать ее Проня, уговаривать, вдруг предложил пожениться, неожиданно совсем для нее. Все это потом, на двадцатом году ее жизни, в семнадцать же лет Алена смотрела на Проню издали, а он гулял с Марией и не мог не гулять, не выбрать ее — так она была хороша. В двадцать два года Мария Серемина от Прокопия родила второго ребенка. Жирновка так и ахнула, разговорилась.
— Маруська-то Серемина, слыхали, второго родила?!
— Девять месяцев с пузом по всей деревне ходила. Слыхали…
— От Терехина небось.
— От Прони, от кого ж еще.
— Мало ей одного.
— Понравилось, верно, с ним. Не гляди, что он ногой за ногу заплетает в ходьбе, а для бабы, видно, в самый раз.
— Помотает соплей на кулак Маруська-то.
— Гармонью взял, голосом.
— Дурак дураком, а что с девками делает…
— Э-э, дурак! Тебе б такого дурака в сыновья.
— У меня своих придурков
— Какая девка, загляденье одно. И как она поддалась… решилась…
— Не она первая.
— Пропащая теперь жизнь Маруськи. Это надо же — нагулять двоих.
— Да ну-у, пропащая. С пятерыми оставались, кто похоронные получил.
— То другое дело.
— Мать еще не старая у Марии, вдвоем подымут детей.
— Я вчера свою потянул ремнем вдоль спины. Под утро явилась.
— Что и ругать их. Вспомни, сами такими были.
— Вот-вот, к старости образумились.
— Оно-то так, а как забрюхатит, хоть и твоя, что тогда?
— Рожать будет, а что ты с нею поделаешь. Пороть, что ли?
— Ноне детки пошли, мать их так.
— А ты и сам, кум, кобелина был — поискать таких. Вспомни.
— С тобой вместе полуношничали.
— А жалко Маруську. Молодая, связала себя.
— Чего жалеть, силой никто не заставлял.
— Не женится он на ней.
— Кабы жениться, женился бы давно.
— Теперь другую обхаживать зачнет.
— А то как же, привык.
— Мария, ты что — опять беременна? — изумленная, спросила Алена.
— Четвертый месяц ношу, — подтвердила та.
— И опять от него?
— А то от кого? Не от женатого ж мужика.
— Рожать собираешься?
— А ты как думала.
— Тебе что, одного мало?
— Мало, стало быть, раз второго захотела.
— Да ты бы послушала, что говорят по деревне. Сплетни клубком.
— А ты не слушай их, Алена. Во-первых, не о тебе они, сплетни. А потом ведь сплетни по деревне постоянно, не об одном, так о другом. Вот рожу, поговорят, да и успокоятся. Пусть мне в лицо что-нибудь скажут, я им отвечу.
— Мария, а он не женится на тебе, не обещался?
— Нет, не женится.
— Это уже твердо?
— Тверже некуда.
— Скажи, ты ведь чувствовала к нему что-то, а? Ведь чувствовала? Если и не любила, то хоть что-то должно было быть. Не под холодный же камень ложилась…
— Я тебе говорила уже. Когда он поет, я на все согласна, и на это.
— И со мною то же происходит.
— Не только с тобой.
— А он что? Что он-то говорит?
— Я любви от него не жду. Не прошу.
— Значит, поиграл, и все.
— Как всегда. Или не знаешь. На гулящих не женятся.
— Мария, но ведь… замуж тебе теперь не выйти.
— Пожалуй, что так.
— Трудно будет.
— Мне двадцать два, матери пятьдесят — вытянем. Не то трудно, что дети, а то, что бабье счастье мое, век бабий закончился так скоро. Вот что плохо, Аленушка.
— Жалеешь, что поддалась первый раз?
— И жалею, и не жалею. Гляну на ребенка — ни о чем не жалею. Давно ли ходила с животом, а сейчас глянь — уже трехлетний. Через четыре года в школу пойдет, на быка сядет, на сенокосе помощником будет матери с бабкой.