Подсолнухи
Шрифт:
Учиться Проне не хотелось, не хотелось работать, а хотелось петь и играть, чтоб постоянно был праздник, но работать его заставляли, в семь лет он уже возил на быках копны в сенокосы, в двенадцать — греб на конных граблях подсохшую кошенину, в пятнадцать стоял на стогах, подрос еще — стал учетчиком, позже — бригадиром. Мать за ним доглядывала, насколько хватало сил ее и времени, за игру и пение рано начали приглашать Проню по гулянкам, рано попробовал он выпивку, гуляли допоздна, и если утром учительница спрашивала учеников, почему опять не пришел в школу Терехин, то кто-нибудь отвечал, хоть и со смешком, что вчера гуляли у Миловановых, утром Проня с мужиками пошел опохмеляться, и это была правда — утром Проню
Лет в четырнадцать Проне, со словами «пущай привыкает», впервые поднесли хмельного, в пятнадцать, с облегчением освободясь от школы, считал он себя уже парнем. С осени начинались свадьбы, праздники и вечеринки, дни рождения, всякие выпивки. Проню непременно приглашали, в каждой избе он должен был играть, плясать и петь, в каждой избе должен был он выпить. Сначала Проня выпивал полегонечку, помня вроде, что он еще подросток, а окрепнув, пил вровень с мужиками, но и тут отличался он от мужиков — никто никогда не видел его в лежку пьяным, никому не приходилось тащить Проню на себе домой. Как бы ни был он пьян, Проня вставал из-за стола, благодарил хозяев, брал под мышку гармонь и брел самостоятельно домой — один или с соседями по переулку. Но выпивки полюбил Прокопий Терехин, это было замечено всеми.
Одни говорили, что Прокопий — человек пропащий, толку с него не будет, к тридцати годам сопьется, что держится он, пока жива мать, а умри мать — и ему хана, песнями не проживешь, жизнь не из одних праздников составлена. Другие уверяли, что Проня не так и прост, как о нем думают некоторые. Выпивает частенько, но пьет с умом и не на свои, а по угощению. Ни разу не ввязался ни в одну ссору, ни в одну потасовку, ни в семнадцать, ни в двадцать, ни в тридцать лет. В избе, хоть и скособоченной, уют, опрятно, в избе старается мать, конечно, но и на дворе порядок, хозяйство из года в год держат необходимое, за солью к соседям не ходят, всегда запас дров, запас сена; как бы ни загулял Проня с вечера, утром на работе обязательно — ни дня не пропустил рабочего, хоть копновозом был, хоть и учетчиком, хоть и бригадиром. А ты говоришь — пропадет. Другой пропадет — не он. Не гляди, что крыт по-амбарному, соображает не хуже нас с тобой.
То же самое думала о Прокопии и Алена, наблюдая за ним, встречаясь иногда взглядами. Взгляд круглых совиных глаз Терехина был более чем осмысленным. Да нет, не глуп он, Прокопий Терехин, сам иного научит жить, ежели кому совет его вдруг понадобится.
Так и прожил Проня под гармонь и песни до тридцатилетнего возраста, с двадцати лет считаясь женихом. Не одной девке иссушил, по словам баб, сердце песнями и гармонью, не одну девку уводил за амбары вечерами, но ни на одной не женился, заставляя подруг своих временных краснеть перед мужьями в брачные ночи. Не женился и на Марии Сереминой он. Правда, ни одна из подруг не родила от него, а Серемина родила двух. Но что делал он, Прокопий, с Аленой игрой своей, голосом своим осенним, то знала она одна. Вот стоит Алена на пустом сенокосе среди облетевших уже перелесков, слушает шум и свист ветра в холодных голых ветвях, а слышит рыдающий голос Терехина, песни его, перенятые от матери. Весной, держась за ветку черемухи, наклоняясь над булькающим ручьем, смотрит Алена в светлые струи, но это не воды переливчатые звуки, это гармонь Прокопия ведет мелодию, это он играет для себя, задумавшись…
Еще до того, как стала Алена приходить к тополям, она уже попала под воздействие его игры и голоса. А в ту весну, семнадцатую, почувствовав себя девушкой, дожидаясь вечеров, чтобы не пойти степенно, а почти побежать за речку, за мост, Алена вся трепетала при томительных звуках Прониной гармошки, делавших еще нежнее и печальнее зыбкие весенние и летние вечера. Воздействие его игры и пения на Алену было так велико, что она не раз
Ведь он же мне совсем не противен, раздумывала не раз Алена, стоя среди ровесников, посматривая на играющего Прокопия, стараясь обратить на себя внимание его хоть чем-нибудь. Нет, не противен. А когда он поет, то преображается совершенно, меняется, перед тобой уже другой человек, и ты не думаешь о том, что у него острый нос, и кривые зубы, и птичьи глаза, это не имеет никакого значения. Он поет — и ты поешь вместе с ним, душа твоя поет и плачет одновременно, освежаясь слезами, как освежаются грозой, дождями леса, травы и цветы, освежается сама земля.
Но он не глядел на нее, Прокопий, на Алену, играл себе, пел, провожал девок, выпивал, а Алена росла, взрослела, набиралась разума. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать. Менялся голос, менялась походка, менялся характер, а с характером менялось и отношение ко многому. И к Прокопию Терехину.
Нет, она не завидовала тем, с кем Прокопий уходил за амбары, где росла сладко пахнущая вечерами полынь. И не осуждала шибко Терехина. Ей не нравилось, конечно, что он кобелился, по выражению баб, но тут все зависело от девок, все любили слушать Проню, но не каждая позволяла увести себя в полынь, хотя устоять, находясь под обаянием игры и голоса, как понимала Алена, было трудно, а то и просто невозможно.
Гуляли многие с Прокопием, а родила Мария. Редко, а случалось такое — рожали девки до замужества. Обычно же блюли себя, родить — позор перед родителями, перед деревней всей, перед ребенком подрастающим, без отца оказавшимся. И одной до конца дней своих, о замужестве не думай — это уж если бобыль какой-нибудь, вдовец, неудачник посватает вдруг, то соглашаются не мешкая. А тот, родила от которого, не женится, не жди. До этого не женился, а уж как забеременела да родила, — и не надейся. Будет жить с тобой всю-то жизнь в деревне одной, в переулке одном и делать вид, что ребенок не его. Ну, допустим, его ребенок, так что с того?
И повелось издавна, черт знает почему так, не могла понять Алена, что ежели родила какая в девках, нагуляла пузо, как ехидничали бабы, то и вся вина ее. И смеются над нею, и злословят над нею, и словами обидными за спиной называют. Она такая, она разэтакая, она шлюха, и шалава, и шалашовка, она с любым встречным готова. Вот уж… деревня, что-то в ней хорошо, а что-то не шибко и ладно. Будто она, нагулявшая, действительно сама себя первая предложила, будто не он ходил за нею вечера, уговаривал, обещал, улещал, сказки рассказывал, истекая слюною.
Все это знали девки деревенские из судеб матушек своих, бабушек и тетушек, а и других деревенских баб, помнили, но некоторые срывались, а уж потом раскаивайся, плачь, рыдай — ничего не поправишь. Твоя вина, никто тебя арканом не тянул за амбары.
Девкам тоже тяжко приходится, на себе испытала Алена. Надобно каждой вовремя замуж выйти, этак в двадцать, в двадцать один, ну в двадцать два года — срок крайний. А то и раньше — в восемнадцать, в девятнадцать. Да за хорошего человека, парня то есть. Да честь свою пронести до свадьбы, что важно для всех, а для нее — в первую очередь. А чтобы замуж выйти, нужно привлекательной быть или хотя бы не уродливой — не косой, не хромой, не горбатой, не ленивой быть, характер иметь добрый. Вот сколько всего. А жениху — ему опасаться нечего, беспокоиться не надо, он хоть какой будь, а все одно подругу найдет, один не останется. Ему выбирать, не ей.