Подвиг. 1941—1945
Шрифт:
Танки проходят сквозь сплошные шпалеры восторженно встречающих нас людей. Они машут руками, забрасывают танки цветами, кричат здравицы в честь Советского Союза, Красной Армии, и кажется иногда, что вот-вот подхватят наши тридцатьчетверки и понесут их вперед.
— Ать жие Руда Армада!
— Ать жие Советски Сваз!
— Наздар! Наздар! — летит за нами от самой границы.
И лейтенант Федор Назаров скаламбурил:
— Вы слыхали, что кричат чехи? — лукаво улыбаясь, спросил он нас на какой-то остановке. — Назаров! Назаров!.. Ума не приложу, как это они узнали,
— А тут, Федя, и узнавать нечего, — в тон ему весело ответил старший лейтенант Полегенький. — Таких рыжих, как ты, почитай на пол-Европы только ты один.
От Билин снова впереди наш батальон. А в разведке — взвод Буракова.
Все жители Билин вышли на улицы, чтобы приветствовать Красную Армию-освободительницу.
На каждом доме, в каждом окне — трехцветные национальные флаги Чехословакии и огромные стяги Союза Советских Социалистических Республик. Нас ждали, как самых дорогих и желанных. Через всю центральную улицу — полотнище: «Ать жие Руда Армада! Да здравствует Красная Армия!» — написано на нем.
За городом — колонна пленных: черные мундиры, на руках черепа и скрещенные кости. Эсэсовцы. Хмурые с опущенными головами, глядят настороженно, исподлобья.
— Товарищ старший лейтенант, эсэсовцы. Палачи идут! — говорит Полегенькому младший лейтенант Быстров, и я вижу, как бледнеет его лицо и руки сжимаются в кулаки. — Разрешите, я их…
— Не разрешаю, Быстров. Это пленные, — говорит Полегенький, а сам зло глядит на них, сжимает зубы так, что сквозь щеки играют желваки.
— Старшой, палачи ведь идут. Они мою сестру замучили под Ленинградом, мать уморили голодом. Убийцы идут, ведь…
— Прекрати разговоры, Быстров! Порядок наведи в своих нервах. Ты солдат, а не убийца…
Полегенький отворачивается от колонны пленных, берет под руку Быстрова, и они медленно идут к своим танкам. И невдомек Быстрову, что от семьи Полегенького остался только один он. Всю семью в сорок третьем уничтожили фашисты на Полтавщине.
Добромержице… Танки вошли в почти пустое село, как нам вначале показалось. Остановились на перекрестке. У выглянувшего из дома чеха спросили дорогу на Прагу.
— Руда Армада! — закричал он вместо ответа и бросился к нам.
И село ожило. К нам бежали мужчины и женщины, старики и дети. Пергл Вацлав, так звали крестьянина, закричавшего «Руда Армада», вскочил к нам на танк и так тискал нас своими ручищами, словно хотел задушить. Он пытался что-то сказать, но волнение и слезы мешали ему говорить, и он снова обнимал и целовал нас. Но вскоре его оттеснили сбежавшиеся сюда чехи, и тогда Вацлав от избытка чувств и радости стал целовать пушку.
Нас угощали вином, молоком, яблоками. А в стороне стояли мальчик и девочка лет 9—10 с ведерком воды. Они ждали, когда кто-нибудь из танкистов попросит пить. Их увидели Фролов и Наймушин. Они взяли детей на руки и обошли всех нас. И не было вкуснее угощения, чем холодная колодезная вода из милых детских рук…
Перед заходом солнца налетели на огромную колонну гитлеровцев. Самым разумным для них было сложить оружие, как это многие и делают. Но они предложили нам бой. И тогда
Искусно ведет разведку лейтенант Бураков. Когда подходили к селу, танк Котова шел улицей села, а два других — Буракова и Гончаренко — огородами. Враг бросился удирать задворками, но там попал под огонь танков.
…Танки поднялись на взгорье. В лощине — деревня. Зоркие глаза офицера Котова заметили за ней замаскированный танк и два орудия с тягачами. Старший сержант Наймушин открыл огонь через деревню и в считанные минуты уничтожил и танк, и пушки, и тягачи.
…Наступил вечер, а за ним ночь. Танки, все убыстряя бег, несутся к Праге. Остались позади восторженно встретившие нас Лоуны, Слани, Билина. У Брандысека мы снова вступили в бой с колонной немцев. Фашисты пытались уйти на запад, к американцам, но огонь наших танков круто изменил их намерение.
Впереди на горизонте поднялось в небо зарево пожара.
— Прага горит… — сказал Зденек, молодой чех, ехавший с нами почти от самой границы. Он сказал это с такой болью, что я невольно посмотрел на его лицо. Зденек плакал.
Помню, я тоже плакал когда-то в самом начале войны. Я видел, как в огне умирал Гомель, город, в котором я вырос и который любил. Город горел, рушился под бомбами фашистских самолетов, а я ничего не мог сделать, ничем не мог помочь. И я плакал.
Я видел пылающий Берлин. Да, я был рад, что возмездие свершилось. Но я и жалел город, жалел, что в огне, в бессмысленном огне войны, горит труд многих поколений людей.
И вот горит Прага. И Зденек плачет. Я понимаю его, сына своей страны. Запомни, Зденек, этот вечер, эту ночь! Это фашисты жгут твою Злату Прагу, сердце твоей прекрасной родины!
В Сланях, когда мы — Иван Гончаренко, Владимир Полегенький, Михаил Александров, Иван Романченко и я — слушали на площади оркестр волынщиков, к нам подошел радист штабной машины старшина Войкин и тихо сказал:
— Только что передали по радио американцы: в Берлине подписан акт о капитуляции фашистской Германии.
Мы обнялись и расцеловались.
— Дожили, черт возьми! Дожили до Победы, ребята! — радостно закричал Романченко. — Дожили!
А впереди горит Прага…
В полночь командир бригады полковник М. Г. Фомичев вызвал к себе командира взвода разведки Соколова и помощника командира саперного взвода Пасынкова.
— Наступил час последней разведки, — взволнованно заговорил комбриг. — Нужно разведать подходы к городу. Немцы, возможно, блокировали город, чтобы не дать возможности патриотически настроенным чехам прийти на помощь восставшим пражанам. Будьте особенно внимательны и осторожны именно сейчас, когда идут последние часы войны. В Берлине подписан акт о капитуляции фашистской Германии. Но здесь армия Шернера сопротивляется, не желая капитулировать перед Красной Армией. Шернер пытается вывести остатки разгромленной армии на запад и сложить оружие перед американцами. Но эти попытки гитлеровцев обречены на провал.