Подвиг
Шрифт:
Булькает лужа: хляш-улясата-хлюп.
Учитель Понсен огибает холм. Он выходит к последним постройкам селения. С океана дует бриз. Шатается и поет фанера. Дикие собаки, привязанные к острым кольям, лают перед пустыми домами. Хозяева их толпятся у здания школы.
Жилище Пэка стоит с краю, в тени большой узкой лодки, поставленной на высокие шесты. В темных углах лежат сваленные в одну кучу семейные украшения и охотничьи принадлежности. На оленьей шкуре стоит перевернутый ночной горшок, к которому прикреплена нью-йоркская
— Я пришел, Пэк и Марта, здорово! — говорит учитель по-эскимосски.
— Вери уэлл! — говорит Пэк.
Это высокий, красивый, смуглый человек с шрамом над левой бровью, в заплатанных мокасинах. От него пахнет спиртом.
— Марш в школу! — раздраженно кричит Понсен и смотрит на свои кожаные брюки. Струйки дождя ползут по черной коже.
— Я не могу уйти. Приедут большие диомидцы, я жду их, больших диомидцев, — вежливо отвечает Пэк.
— Вот как! Откуда ты об этом знаешь? — удивленно спрашивает Понсен.
Он сердит. Он отменил ежегодные празднования в честь кита, на которые съезжались туземцы с русского острова. Три года ни один эскимос из Азии не высаживался на Малом Диомиде.
— Вчера ночью приходила байдара… На ней приезжал мой старый кум Иксук, — отвечает Пэк.
— Вот как! Ну, что ж? Марш в школу!
Пэк и Марта идут за учителем утиной морской походкой, переваливаясь с боку на бок.
Возле школы все еще стоят эскимосы.
Браун, заведующий сырьевым складом, устав от ожидания, мочится на ветру. Ворочая головой, он смотрит па облака. Жена его, метиска из Теллера, беседует со старым весовщиком, которого зовут Грин-Оньон — Зеленый Лук, на волнующую тему о рыболовных крючках.
Дети играют в кита и девушку.
Недоедание, сырость ночлегов, работа в сорокаградусный мороз, воспаленный сон — все это никогда не проходит даром. К тридцати пяти годам эскимос представляет собой морщинистого низкорослого человека с дряблой кожей, хриплым голосом, слабого, лживого, склонного к истерикам и обидам. В течение восьми месяцев в году он выбирается из своего дома через узкий проход, разрытый в снежном сугробе. Смерть его бывает печальна, бесприютна и мучительна.
Так примерно описывает эскимосов целый ряд американских и скандинавских исследователей.
…На Малом Диомиде воскресенье. Эмма открыл дверь, и эскимосы входят в низкий деревянный зал. Понсен завешивает окна. Комната становится серой. Понсен обрызгивает водой белую простыню, растянутую по стене. Простыня делается шероховатой и твердой. Маленький проекционный аппарат стоит за перегородкой у противоположной стены. Загудело динамо. На простыне метнулась тень.
Зрители садятся на скамьи, чувствуя под собой блестящую полированную поверхность. Гладкая скамья, мечущиеся фигуры на стене и сосущее ожидание, вызванное запрещением курить во время сеанса, составляли их ощущение кинематографа.
Понсен
— Этот добрый и богатый человек — главный приказчик компании Гранстрем, — говорит им учитель. — Злой человек — это русский начальник той стороны пролива.
Понсен кивает вытянутым пальцем на печального, уставшего от своих преступлений мужа.
Актер, изображавший злодея, делал все, чтобы быть похожим на чудовище, рисуемое Понсеном. Он дрался, воровал, завидовал богачам. Он выполнял свои злодейства с уверенностью ремесленника, получающего за это хлеб.
Револьвер, нож и подметные письма сопутствовали ему повсюду.
Эскимосы мало возмущались злодеяниями мнимого русского. Они видели поцелуй, слезы, движения, автомобиль и нож и не догадывались о том, что перед ними — ревность, любовь, бегство и преступление. Когда герой, разбив все препятствия, поцеловал белую руку Мэрион Дэвис, эскимосы дружно захохотали.
Сеанс кончился. Эскимосы расходятся по домам. Глаза их красны и слезятся.
Холодный июльский ветер.
Над каждым эскимосским домиком плавали комариные тучи.
Раскрашенные младенцы выбегали из дверей, лепеча на своем невнятном языке.
Ежась от холода, эскимосы шли к домам и натягивали на себя кухлянки, разрисованные в красный, синий и коричневый цвет.
Их нансуки обрастали мехом.
Стемнело. Все садятся на мглистой улице и курят трубки.
Воздух наполнился непроходимой зеленью, оседающей на лицах, на вещах и на воде. Короткий вечер.
Теперь эскимосы вспоминают о странах, где дымится табак и растет жевательная резинка. Они судачат о белых подушках Понсена.
Ругают друг друга: «Угавиак моет шею цветочным мылом».
Хвалят: «Сейвук так ударил по камню, что камень закричал».
Заигрывают: «Вчера Акага раскрыла рот. Она виляет языком, как ты».
В одной из юрт хрипели два голоса — женский и мужской.
— Хэлло, го хакк! — вопила женщина по-эскимосски, цокая и визжа. — Я полезу в печь, зажгу ребенка — пусть он горит!
— Это ваше дело, — вежливо издевался мужской голос.
Глубокий вечер. Луна. Морской край сверкает, как собачий ошейник. Сопят дети, плотно закутавшись в спальные мешки.