Подвиг
Шрифт:
Зачем мне ехать через две недели на совторгфлотском пароходе, вкрадчиво осведомляется он. Не лучше ли мне записать за собой каюту на курьерском пароходе «Ниппон-Юсен-Кайся», маршрут Цуруга — Владивосток. Мне будет предоставлено максимальное количество удобств, радио, развлечения, игра в мяч, уроки бокса, танцы от пяти до шести. Лучшая в мире вышколенная прислуга, какой, кроме Японии, я не найду нигде. Каждый лакей на пароходе окончил специальный университет.
— Как? Университет? — восклицаю я.
— О да! Лучшие специалисты дела читают там лекции. Это университет прислуги, содержимый нашей фирмой в Иокогаме. Он имеет два основных цикла — лакейский и поварской. Там есть такие дисциплины: учение об этикете, наука о составлении меню, искусство обращения с пассажирами, логика и психология лакейского ремесла…
— Нет, нет, — отвечаю, угнетенный этим славословием восторженной
Я отворачиваюсь от него и подхожу к окну. За окном стелется и выпирает к небу Япония настоящая. Над городом подымается дым, застилая снежное сверкание далекого Камага-Такэ. Залив — уныло-голубой, по нему, виляя веслами, ползут сампаны.
Однако гость мой не уходит. Я чувствую его за своей спиной.
— Хотите ли вы совершить путешествие вокруг всей Японии? — слышу я его голос.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Дом австралийца Карпенделя стоит возле Дежневской фактории. Я остановился там по дороге в бухту Лаврентия. Сам австралиец уехал в прошлом году в Америку. Дом его заброшен и расколот зимними морозами. В одной из комнат эскимос Анагак устроил жилье для своей семьи, с линючими оленьими шкурами и светом масляных плошек. Анагак показал мне деревянный ящик, где были сложены английские книги Карпенделя, Моисеево Пятикнижие, лоция Южно-Китайского моря и романы Марии Корелли. На дне ящика лежал старый сборник морских баллад. Заглавный лист был кем-то вырван, и имя автора осталось мне неизвестным. С каждой страницы этой книги дул холодный океанский сквозняк. Книга передавала старинные рассказы в стихах. В них было уверенное однообразие и тяжелодумный английский юмор. Мое внимание в особенности обратила длинная баллада, в которой говорилось о соперничестве старых океанских парусников.
По-видимому, было во мне какое-то предрасположение к «романтической болезни», и эти стихи попали на благоприятную почву. Я не смог от них избавиться. Они преследовали меня деспотически, назойливо и невыносимо. Я читал их и повторял до отупения, вдыхая плещущие приступы небывалых бурь, запах моря на выдуманных вахтах, под музыку и гул несуществующих портовых трактиров, видя перед собой призрачные ряды водочных бутылок и патриархальных пьяниц, один взгляд на которых вызывал в памяти детство, дом и рождественского гуся.
Вечером Анагак жег костер на мысу, в честь ухода последних льдин. Эскимосы плясали и били в гулкие бубны, хлюпая подошвами по болотистым кочкам тундры. Это были люди, приехавшие из Наукана за товаром на русскую факторию.
Я долго стоял у костра, слушая их лающий и стучащий вой. Потом я устал и вернулся в дом. Анагак пошел за мной, бормоча бессвязные слова на туземно-английском жаргоне. И тогда я узнал, что он сжег в костре книги Карпенделя.
— Я боялся. Однако, очень страшны русские люди, — сказал он, преувеличенно смеясь и кривляясь. — Я боялся — они будут бить эскимоса: зачем держал письмо американца.
Его улыбка была слишком глупа и откинутая шея слишком открыта, чтобы в слова его можно было поверить. Для этого он не был достаточно простодушен. Мне пришло в голову, что сожжение книг скрывало в себе какой-то обряд. Может быть, то, что я нашел книги, связалось в его воображении с представлением о безопасности его семьи. Он был суеверен, как европеец, и недоверчив, как дикарь, для которого в мире нет ничего неизбежного, а все случайно, и, как дикарь, он должен был поддаваться страшной игре подсознательного. Быть может, он боялся, что душа Карпенделя, сохранившаяся в книгах, унесет его ребенка.
Услышав это, я испытал непонятную досаду. Это было ударом для меня, хотя я и не мог разобрать, откуда пришло это ощущение потери, охватившее меня, когда я узнал о суеверной жертве Анагака. Оно проникло в меня помимо моей воли, и я не знал, как его объяснить. Затем я лег спать и заснул тяжело, как камень.
Среди ночи я проснулся в необыкновенной тишине. Фитиль в чугунной плошке, поставленной у изголовья Анагака, тускло вспыхивал и плевался угасающими искрами. В плошке кончался тюлений жир. И я понял — меня угнетало то, что я не мог вспомнить слов, прочтенных в книге.
Я приподнялся и стал припоминать строку за строкой. Нет. Всего я не мог вспомнить. А это казалось необходимо, совершенно необходимо. В них как будто был какой-то ключ к знанию, без которого я не мог понять океана. И то,
В своих записках, однако, я не упомянул об этом эпизоде. Вероятно, он показался мне маловажным. Но теперь, прочтя эту книгу от начала до конца, я не могу найти для нее лучшего заключения, чем эти забытые стихи из сожженной книги. И по этим строкам, старомодным и суровым, я прочитываю историю своего путешествия.
Послушайте повесть о котиках и о бурных белых морях, О тайных охотах, о дальних портах, о старинных морях, И о том, как умер Томас Холл, и о той кровавой войне, О которой я записал рассказ в далекой теплой стране (В Японии), где гейши живут, и кумирни тонут в цветах, И матросы спирт глушат и орут в горящих огнем домах, И ветер опасных плаваний доносит шум морской В часы, когда в спящей гавани полощется прибой. В харчевне старого Циско-Джо я этот рассказ записал — О скрытых боях возле скрытых скал, Когда «Зунд» в тумане «Штральзунда» гнал, О тумане, в котором Рюбен Пейн На черный дек упал. Говорят, Сибирь — золотое дно и надо быть только смелым, Говорят, песец там дешевле зайца, а соболь ручной, как собака, Говорят, сибирские инородцы дрожат перед каждым белым, Говорят, там лихо хлещут водку и надо быть только смелым Но сибирский закон, говорят, суров (о, горе тебе, зверолов!) — Пули и пушки ждут хищников у русских берегов, Горе тем, кто бьет белых песцов, кто стреляет морских бобров, — Заковав в кандалы, сведут их в острог, а шхуны идут с торгов. И песец — это много вина и еды, это верно, как банковский чек, А соболий хвост светит ярче звезд для моих Мэд, Мэрьон и Мэг, И с тех пор, как белые женщины носят мех и подарков ждут, Корабли идут по морским волнам и люди зверя бьют. Послушай рассказ о котиках и о том, кто бежал в туман (А ты покамест, кабатчик Джо, налей мне еще стакан!). Говорят, весной самки котиков плывут к холодной земле, Впереди их идут большие самцы и победно ревут во мгле, И как только первый сентябрьский свет дохнет из темных морей, Большие самцы уходят назад, и никто не найдет их путей. И снова чисты и снова пусты мели и устья рек, Да сполохи пляшут, из темноты светясь в бездомный снег. И дух морей, направляющий рыб по путям ледовитых глыб, Слышит жалобный крик полярной лисы да пурги протяжный всхлип. …Парусник «Зунд» взял норд-норд-ост, пройдя камчатский маяк, И в рубке его был звездный флаг, а над гротом был русский флаг. Он был похож на русский фрегат, и грозно скользил в туман, И грузные бревна к борту привязал, как пушки, его капитан. (О, как был хитер его капитан, но черт был хитрей его, Но черт, друзья, был хитрей его, умней и хитрей его!)(Отсюда в моей памяти прекращается ровное течение баллады. В этом месте неизвестный автор английского текста рассказывает о Рюбен Пейне, старом океанском капитане, и о его судне «Зунд». Я припоминаю описание какого-то странного парусника — его мачты выкрашены в белый цвет, над гротом поднят русский военный флаг, к бортам привязаны черные бревна. «А в тумане бревна похожи на пушки! Бревна в тумане похожи на пушки. Знайте это, друзья!» Автор повторяет эти слова, жует их, наслаждается ими.
Плоско зарываясь носом в воду, парусник входит в широкий залив, защищенный остроконечной горой. Впереди открывается неправдоподобная перспектива далекой океанской гавани, с коническими курящимися горами, стадами китов у мыса. Так больше не рисуют чужие страны, но такими они были на гравюрах начала прошлого века.