Подвиг
Шрифт:
Прогресс человечества занимал круг его мыслей. Паровые двигатели, поэзия и благоденствие науки, философия Толстого, китайские стихи Ли Бо, бледные пятна тумана на ночном небосклоне, древоточец на гнилом пне, возвышающаяся до небес вершина Пьяо-Шань, — обо все этом говорилось в его книгах.
Вечно одинаковый пассатный ветер, тайна колебаний магнитной стрелки, растяжимость тел, законы движения света, число пыльников цветка, равно как число колебаний звука колокола и количество смертных случаев в Сеуле и Пекине, — все это постоянно занимало
— Итак, господин Хо, вы утверждаете, что вы философ?
— Я — знаменитый корейский философ.
— …Вы считаете себя философом. В таком случае вам придется подтвердить нам, что к вам часто приходили злонамеренные агитаторы, предлагая присоединиться к чудовищному заговору, охватившему низшие классы населения.
— У меня бывает много людей — может быть, среди них есть и заговорщики.
— Достаточно! Подпишите эту бумагу!
— Я, враг насилия, подчиняюсь, подписываю эту бумагу.
О прекрасный предатель! На следующий день бумага, подписанная допрошенным философом, послужила официальным поводом для ареста пятисот человек в кион-санском предместье и порту.
Издающаяся ренегатами сеульская газета написала громовое обращение к интеллигенции и купечеству, — здесь говорилось следующее:
«Кион-санский философ, славящийся своими революционными выступлениями во время событий 1919 года, потрясенный героизмом японского офицера, раскрывает тайные ковы негодяев»…
Мне удалось беседовать с товарищем Пак, известным корейским революционером, коммунистом, живущим в эмиграции. О философе Хо и о событиях, упоминаемых сеульской газетой, я узнал вот что.
В этом 1919 году во всей Корее были брожения, восстания, победоносные демонстрации, митинги у правительственных зданий. Студенты и журналисты диктовали правительству условия. Торжествовали победу за час до поражения.
В Кион-Сане движение началось, когда во всей Корее оно уже кончилось. Четыре тысячи человек с поднятыми на палках знаменами двигались к дому кион-санского губернатора, требуя «донгниб» и «восьми прав гуманности и справедливости». Студенты с национальными флажками в петлицах разъясняли народу, что такое «донгниб».
«Донгниб» — это независимость. «Восемь прав» — это требования национальной свободы и независимости Кореи.
Хо Дзян Хак вышел в этот день в сандалиях и в белой соломенной шляпе погреться теплым полуденным ветром. Была оттепель. Над улицами неслись курчавые тучи.
Попадавшиеся люди громко пели и обнимались. Старик сел на корточки возле ворот храма. Он отдыхал.
Через час он увидел бегущих. Большими прыжками спешили франтоватые мужчины в европейских костюмах, с тростями. За ними с визгом поспевали их женщины, шурша шелком, манерно выворачивая ноги. Потом улица опустела. Потом пробежало несколько студентов, кричавших: «Не бегите, не бегите, будем умирать без сопротивления… за свободу…» Потом опять улица была пуста.
Потом толпа мужчин и женщин, портовая голь,
Старик встал и пошел по улице.
Из-за угла загорланил рожок.
На велосипедах подкатился отряд японцев. Хо Дзян Хак остановился. Рядом с ним шла студентка-кореянка. За спиной ее был подвязан ребенок, размахивавший флажком, заливаясь мелким смехом. Мать глядела на японский отряд. Забыла о революционном флажке, оставшемся в руках у ребенка.
— Не давай детям игрушек взрослых.
Так сказал философ, но женщина его не поняла.
Жандарм спрыгнул с велосипеда, подбежал, длинным кортиком замахнулся на женщину и ребенка.
— Дурак! Не убивай детей, не ты будешь их рожать! — крикнул тогда старик.
Он был избит жандармами.
После корейского философа на допрос был вызван господин Сен, владелец судоремонтного завода в Кион-Сане.
— К сожалению, господин Сен, у нас имеются сведения о вашем не совсем доброжелательном отношении к доблестному офицерству.
— Что вы?! Вы знаете меня лично, господин следователь. Кто сказал это, господин Момосе?
(«Зачем я выгнал тогда капитана?.. Зачем я выгнал тогда капитана?.. Ходите в кинематографы… Это он мстит… В кинематографы, молодой человек…»)
— Ваш завод — это рассадник профсоюзов, анархизма, национализма, коммунизма и революции.
— Господин следователь, поверьте — коммунисты мутят.
— Как же вы оправдываете это?
— Арестуйте их! Арестовывайте их как можно больше! Я вам даже дам список самых зловредных. Есть, например, Цой, который недавно уходил в Кентаи. Что он делал в Кентаи? Я дал ему в слепоте отпуск. Мой приказчик дал. Казните его — и дело с концом.
— Мы сами знаем, что нам делать, господин Сен.
В тот же вечер из заводского поселка были изъяты пятьдесят человек.
Увы, увы! К сожалению, кореец Цой скрылся неизвестно куда. Точнее, ему было отказано от места за болтовню о Кентаи два дня назад. Ему удалось поступить кочегаром на китайский пароход.
Теперь он плывет где-нибудь по Желтому морю.
На юг… На острова…
Удивительную тоску испытывает кочегар парохода «Чжу И» в день полного тумана циклона, проходящего полосой по Тихому океану.
В руках его черная железная лопата. Огромный сквозняк уносится в люки. Из топок пышет горячий ветер, от которого сохнет кожа. В топках со свистом мечется красный огонь.
Машина грубо стучит. Из липких, стекающих каплями стен выходит разболтанный визг железа, опущенного в воду.
А ну-ка, подавай угля, подавай угля!
Когда глядишь вверх, ты видишь холодную сырость и чувствуешь лестницу, винтом поднятую в темный колодец. Этот колодец качается в глазах вместе с пароходом, пляшущим на мертвой зыби.