Подземная Москва
Шрифт:
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ВЕДЬ ПУЛИ ЛЬЕШЬ! НЕ ДАШЬ!
Миллиардер ввернулся в пятом часу пешком. В трамвай он сесть не смог по тучности своего сложения, ехать на извозчике второй раз за один день не рискнул, а автомобиля не мог разыскать. У посланника он отказался завтракать: после чая его слегка мутило, пиво же, которое он рискнул выпить по пути в пивной, заев его ради любопытства моченым горохом и воблой, окончательно перевернуло его кишки. У него болела голова. Он думал, что, как только придет, попросит Кэтт послать за коньяком и свежими
Васька приветливо махнул салфеткой и растворил двери с величайшим почтением.
— П-жаллт-ссс!..
Он тут же обмахнул салфеткой пыль со стола и с ботинок миллиардера.
— Самоварчик прикажете-с?.. М-мигом! — сорвался он, не ожидая ответа.
— П-с-т! — слабо свистнул миллиардер. — Где дама?
— Ушли-с с господином другим иностранцем… Велели передать, что будут к восьми-с.
— Хорошо. Никакого самовара не нужно. Я лягу отдохнуть. Никого не принимать. В семь с половиной разбудите.
— Слушаю-с!
— Можете идти.
Васька волчком выкатился из комнаты. По коридору зазвучали его крепкие сапоги, но звук их оборвался внезапно, а в скважину опять всверлился пронзительный глаз. Но миллиардер не видел пронзительного глаза, — не раздеваясь, он прилег на кровать, головой на грязные клетчатые носки; кровать провалилась под тучным его телом, шею душил воротник. Главич сорвал его, но рука вдруг налилась свинцовой тяжестью!
«Должно быть, мне плохо, — подумал он, — жаль, что нет Кэтт!»
И с этим последним именем в длинном списке житейских событий — прошлая жизнь поднялась из памяти, поплыв перед глазами, как круги обморока, как дышащие кольца внезапной дурноты… Жизнь прошла, он стар, он — больной, уставший человек, не успевший в жизни сделать того самого главного, ради чего мучился, наживал миллиарды и жил… Оно все должно было прийти, это самое главное, но оно не пришло никогда, или, может быть, ему самому было некогда… Как хорошо вот так просто лежать на кровати в маленьком московском номеришке, где даже не подозревают о страшных его богатствах, согреться, как в детстве под теплым платком матери, и заснуть, заснуть…
Тогда в огненных кругах плеснуло море, одно огромное и непостижимое. В те дни, когда он еще умел радоваться его неискусным цветам и вольной игре ветра — это было прежде! И будет ли это вновь? — Простым рыбаком он уходил с отцом, и было счастье, когда отец впервые дозволил крепить паруса, и было счастье, когда впервые дрожащей рукой он сам потянул сети, и они бултыхнули живым серебром…
«Я болен!» — устало подумал миллиардер.
Он с трудом поднял руку, чтобы нажать кнопку звонка, но рука скользнула по стене и не нашла его. Тогда он слабо вскрикнул, и сам удивился слабости своего голоса: он был тонок, немощен, как голосок больного ребенка.
Дверь сразу же распахнулась, и предстал Васька, оправляя свесившиеся на глаза кудри:
— Чего-с прикажете?
— Дай мне воды! — прошептал миллиардер.
— В секунд!
Было до боли отчетливо слышно, как он ополаскивал
— Прошу! — сказал Васька, ловко протягивая стакан на ладони.
И опять толстые губы миллиардера развела скорбная, но добрая улыбка.
— Сядь! — сказал миллиардер. — Посиди вот тут, — он тронул тяжелым пальцем кровать.
— Ничего-с!.. мы и постоим-с… наша сила-с в ногах…
— Сядь! — настойчиво повторил миллиардер. Почти детская, веселая мысль скользнула улыбкой по его дряблому лицу.
— Скажи мне, мой друг, что бы ты сделал, если бы у тебя было два миллиона?
— А что-с! — равнодушно протянул Васька. — Что в наше время на два лимона путного укупишь?.. Коро-бок-с, один коробок-с спичек, спички шведские — изволили слышать? — головки советские… вот если бы трешник по червонному исчислению — тут, ваше здоровье, музыка серьезная… Тут я, ваше здоровье, новые союзки к сапогам справлю да матери рупь-целковый на покос спошлю… Знай Васькину доброту!.. Только ведь ты зря! Арапа заправляешь над бедным человеком, который несостоятельный…
— Чего? — с испугом спросил миллиардер.
— Трешника-то, говорю, не дашь… Так, пули льешь со скуки.
— Какие пули? Зачем пули? — еще тише спросил миллиардер, но он понял. Он откинулся на подушку, охватил непослушными пальцами Васькину руку, сказал раздельно, упирая тускнеющий синевой глаз в угрястый Васькин лоб: — Я умираю.
Васька вскочил на ноги.
— Стой! — пронзительно закричал он. — Стой! Господин иностранец… Хлопот-то! Хлопот! Погоди минуточку — я за милицией сбегаю.
И, ловко выдернув из-под головы миллиардера клетчатые носки и на ходу засовывая их в карман, он бросился в коридор.
— Граждане, милые! — заорал он не своим голосом, заглушая грянувший в пивной хор «русского ансамбля». — Иностранец из шашнадцатого помирать собрался…
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
ТАЙНА АРИСТОТЕЛЯ ФИОРАВАНТИ
В это время археолог пополз вперед на коленях, сделав знак, чтобы Боб и Дротов двигались за ним. Так доползли они до края пещеры; у края были сложены камни, словно кто-то воздвигал здесь памятник и вот уже вывел фундамент из серых массивных глыб и повел кверху тонким шпилем, но не закончил постройки. На одном из камней при свете соединенных фонариков выступали темные пятна вмуравленного металла. Археолог увидел монеты, на которых отчетливо проступала надпись: «Аристотелес» — и золотой браслет, который Боб тотчас же руками, трясущимися, словно в приступе малярии, отковырял со стены.
На браслете были выгравированы цветы, летящие по ветру, год 1475-й, тот год, когда, поддавшись увещаниям Толбузина, уже великим мастером прибыл он в Московию, и, наконец, они: целый ряд странных чисел и знаков. На золоте они проступали, как чернь, — отчетливо и ярочно.
Это была могила Фиораванти, величайшего строителя, умевшего передвигать башни и колокольни, чей магический секрет до сих пор оставался загадкой для зодчих. Боб держал в руках эту чудесную загадку. В жадности он поднес браслет к губам, словно хотел его съесть.