Подземная Москва

Алексеев Глеб Васильевич

— Здесь в стене еще клинок! — вскричал Дротов. — Вот он!

Он вытащил из расщелины шпагу, времен Венеции. На плоском ее эфесе горели камни, а по клинку — видимо, тем же стилетом и той же рукой «гордого воеводы», не склонившего выи — было нацарапано о том, что шпага найдена на муже знатном, истлевшем в подземелье тако, что одежда была натянута прямо на шкелет, и б уде не шпага и браслет, а тако ж монеты — определить, коего он рода — знатного или подлого — не стало б возможно.

— Вот останки того, кто построил Кремль и сам первый пал жертвой! — прошептал археолог.

— Да почему же? — взволнованно спросил Боб.

— . Кто знает! Кто знает! — заговорил археолог тем нерешительным глуховатым голосом, который всегда показывал

у него, что вот, вот сейчас он догадается, пусть только ему не мешают. — Я не хочу делать какие-либо выводы, но вы сами сопоставьте факты, оставшиеся в истории о жизни этого замечательного строителя. Он жил в Венеции, он был богат и знатен, и есть указания, что даже константинопольская царевна София Палеолог, которая стала женой Ивана Третьего и которая — заметьте! — приехав в Россию, привезла с собой библиотеку, знала его еще в Италии. После отъезда Софии он, знаменитый мастер и гордость своего отечества… за десять рублей в месяц едет в Москву… строить для царя Ивана Третьего Успенский собор, и Кремль, и подземные ходы под ним. А сто лет спустя его труп и на нем вот эти первые монеты, которые чеканил он же для Московского государства, находят в подземелье несчастные пленники царева внука…

— Так что же? — воскликнул Боб. — Книги Софьи или сама Софья?

— Я не знаю, что могло его привести сюда! Я боюсь сделать какой-либо вывод. Может быть, книги!.. Да, да, пожалуй, конечно, библиотека, но разве он спустился бы сюда один, без провожатых, если он думал завладеть ею? А может быть, волей царя Ивана сбросили слишком пылкого итальянца, который однажды не успел вовремя отвести влюбленного взора с лица московской царицы…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

«НЕВЕДОМОЕ СОКРОВИЩЕ»

— Прошу вас, — сказал археолог, протягивая пальцы за браслетом.

— О нет! Это я вам не отдам… Это — мое, — вскричал Боб, — и по праву находки, и по праву…

— Как все, что мы здесь обнаружим, — строго сказал археолог, — браслет принадлежит Советскому государству, и я должен его сегодня же, вместе с шишаком, шпагой, монетами и образцами костей, сдать в Исторический музей…

— Павел Петрович, — захлебываясь слюной, заговорил этот спокойный, всегда выдержанный и, в сущности, совершенно неизвестный юноша. В первый раз археолог разглядел его внецшость. В свете фонариков Боб — в широкой берсалино [46] над презрительным изломом бровей и смолью волос — чем-то напомнил вдруг того, перед чьей могилой они сейчас стояли. Смутная догадка уколола Мамочкина.

46

Берсалино — фасон шляпы.

— Послушайте, — испугался он, — вы кто?

— Я — Бембо Форонди… Я итальянец, но все мои предки жили в Казани, где, если вы помните, Иван Грозный убил последнего Фиораванти, внука строителя. В революцию я уехал в Болонью, в ней я раскопал историю своей родословной и вот… Павел Петрович, я имею некоторые основания полагать, что моя фамилия была искажена временем и что настоящая моя фамилия…

— Вот оно что! — присвистнул Мамочкин.

— И вот… — тут Боб заговорил с величайшим волнением, — вы, конечно, знаете старинный храм императора Адриана в Риме! Теперь в нем помещается биржа, а над входом, в который прежде величественно входили императоры и жрецы, сейчас красуется жирная отчетливая надпись: «Камера ди комерссиа». Одиннадцать колонн поддерживают этот храм-биржу… И вот четыре иа них источены временем и пошатнулись… Тогда мне показалось, что, владей я чудесным секретом моего предка, я смог бы, как он, выпрямить колонны или перетащить их в другое место вместе с храмом…

— А зачем?, — рассеянно спросил археолог. — Я предпочел бы, чтобы они рухнули вместе с биржей. Нет, мой дорогой потомок Аристотеля! Браслет я вам все-таки не

отдам. Итальянцы не сумели уберечь Аристотеля, поэтому не могут рассчитывать и на его наследство… Тем более у нас самих есть что выпрямить… Если вы сумеете разобраться в этих черных царапинах — поезжайте в Самарканд. Там накренился минарет большой мечети, которую собираются отвести под школу. Его скрепили стальным обручем, но, конечно, он рухнет… Биржа или школа, мой друг, — тут нечего выбирать!..

И, вытянув из руки Боба магический браслет, Мамочкин бережно засунул его в карман своего пиджачишки…

Они двинулись дальше по темному краю пещеры. Позднее Мамочкин так и не смог восстановить маршрута этого пути. Это, конечно, были не ходы, прорытые царями… Они были так тесны и узки, что напоминали запутанные кротовьи лазы. Местами головы упирались в потолки, исследователи опускались тогда на колени и ползли…

Так проникли они в закрытый глухой тоннель и подошли к камере, которая была прикрыта ржавой массивной дверью, по внешнему виду напоминавшей царские врата в церквах…

— Так вот оно, неведомое сокровище! — закричал диким от радости голосом археолог. Он выпрямился во весь свой костлявый рост. Он был могуществен в этот момент. Его глаза в щетине бровей и бороды горели, как два факела. И руки дрожали крупной радостной дрожью.

— Ломать двери! — вскричал он, бросаясь с лопатой на дверь, как на врага.

Дверь была только прикрыта. Она легко поддалась под нечеловеческим напором трех обезумевших от радости людей. И когда исследователи, словно индейцы, нападающие на лагерь врагов, с криком ворвались в камеру, сплошь выложенную мягковатым мячковским камнем, они увидели окованные сундуки, наставленные один на другой почти до потолка. Часть сундуков, к левому краю от двери, была действительно засыпана обвалом потолка, Макарьев не ошибался. Первый, ближайший сундук они с бешенством разбили лопатами, крышка хлюпнула и подалась, и в фонарях яркой игрой блеснуло в глаза исследователей золото. Это были книги, оправленные в золотые переплеты…

Минут пять спустя археолог, вывалянный в пыли, еще крепче, чем некогда он был вывалян молочницей в сметане, по-турецки сидел на земле, а Боб и Дротов взламывали один за другим ящики, подавали ему книги в тугих переплетах из золота, и тут же археолог проглядывал заглавие каждой из них, от жадности забыв даже про свою археологическую записную книжку и карандаш… Тут оказались: Пиндаровы песнопения, Аристофа-новы комедии, Гелиодоров эротический роман «Эфиопи-ка», Поливневы «Истории», Гефеотионова «География», Замолен, Ефанов — перевод Пандектов, Левиевы, Саллустиевы и Юстиновы «Истории», Цезаревы записки о Галльской войне и Кедровы эпиталамы, Цицеронова книга о республике, Виргилиевы «Энеиды» и «Идиллии», Калвовы речи и поэмы, книга римских законов, кодексы Юстиниана, Феодосия, Федора Заморета и сотни других книг, которые остались только в единственном экземпляре во всем мире, о существовании которых историки только догадывались, не смея даже предположить, существовали ли когда-нибудь они на самом деле. Старый скопидом Иван Грозный владел воистину неоценимым сокровищем, и недаром он запрятал его так глубоко под землю…

— Ну и что! — вспомнил вдруг археолог, подымая голову от огромной книги, тонкие пергаментные листы которой он только что с величайшим вниманием рассматривал. — Кто же был прав? Забелин, писавший, что библиотека погибла при пожаре Москвы в шестнадцатом столетии, или Тремер и Соболевский, бесстрашно ломавшие копья в защиту ее существования?

В воскресенье на площади Свердлова, часов в десять утра — когда жизнь начинает закипать полуденной горячкой, а на скверах сотни нянек цыкают на ребят, копающихся в песке, гудят трамваи, носятся, воняя пылью, автомобили, а под ГУМом уже продают бюстгальтеры и духи и какой-то господин в облезлой шапке и сегодня, как вчера, басом уверяет прохожих, что бинокль — необходимый в каждом хозяйстве предмет, — можно было наблюдать довольно странную процессию.