Подземный гараж
Шрифт:
Вроде с желудком полегче. Удалось-таки выплюнуть изо рта эту горечь. Здесь, в подземном гараже, воздух слишком затхлый и всегда не проветрено. Что с того, что вентиляция работает и вентиляторы стоят огромные, никакого с этих вентиляторов толку, или просто их недостаточно, потому что застройщик наверняка сэкономил несколько штук, чтобы закрыть эту инвестицию с большей прибылью. Выхлопных газов от машин столько, что едва можно дышать. Выхлопы заглушают все прочие запахи, не помогают ни духи, ни дорогие дезодоранты, человеческого запаха тут вообще не чувствуется: ни запаха старости, ни молодости, ни ухоженности, ни запущенности, — только запах машин. От этого и тошнота каждое утро. И тошнота эта вполне гармонирует с тем, что меня окружает. С тем, что окружает внизу, в гараже, и снаружи, когда кончается дежурство и я наконец выхожу наверх. Потому что мир этот — непоправимо скверный и безнадежный, такой скверный и безнадежный, какой только можно представить. И все равно не желает он распасться, разрушиться: скверный он как раз
Скоро, скоро наступит конец, и тщетно станете вы забиваться во дворцы ваши, и тщетно будете строить башни из денежных пачек — в какой-то момент башни рухнут, и рассыплются стены Иерихона, и все, что построили вы, падет, принесенное в жертву новой воле, воле, которая уже перешагнула ваши пороги, но вы не видите ее, ибо вы слепы и самонадеянны, и живете, ослепленные восторгом, который испытываете от самих себя. Вот так же патриции, жившие в чудом сохранившихся городах Древнего Рима, не заметили, что империя давным-давно уже находится во власти вестготов, лангобардов, гепидов, кельтов и германцев, всех тех племен, которые они считали ничтожными и варварскими. Они смеялись над темными, неотесанными кочевниками, и так, с трясущейся от смеха и раздувающейся от высокомерия грудью, и погибли, были стерты с лица земли.
Ты думаешь, что добрая воля порождает добрые дела, а злая воля — злые дела, хотя это совсем не так: из добра точно так же может родиться зло, как из зла — добро, никакой гарантии, что случится то или это. Как не знаем мы, сколько человек считают злом, сколько человек видят вред в том, что мы считаем добром. Происходит то, что происходит, оно ни такое, ни этакое, оно — всего лишь продукт конкретной жизненной воли. Ослабевшая жизненная воля постоянно оказывается в проигрыше, как в проигрыше оказываются те люди, которые из страха, из трусости или по причине вколоченных в них в детстве угрызений совести не смеют ничего изменить в своей жизни. В проигрыше будешь и ты. Ты ничего не менял и сам не менялся. Ты станешь жертвой жизненной воли третьего мира, над твоей могилой внуки, чей разум помутнен алкоголем и веществами, синтезированными химическим путем, не станут опрокидывать и разбивать вазы, потому что не будет у тебя внуков, тот вид, к которому ты принадлежишь, вымрет полностью, и кости твои через тысячу лет будут изучать мусульманские археологи, как нынче археологи раскапывают аварские кладбища, и сколько бы ни было найдено останков, они, эти археологи, все-таки не могут избавиться от подозрения, что аваров, собственно говоря, пожалуй, и вовсе не существовало.
Скука, скука, скука. Ничто не меняется, ничто не происходит; только если болит что-то, ты чувствуешь, что ты есть. Утром встаешь, делаешь то, что делаешь каждое утро. Приходит следующий час, это уже первая половина дня, ты делаешь то, что должен делать до обеда, подобным же образом действуешь после полудня и вечером. Свободная воля — пыль в глаза, крапленая карта власти. Ты думаешь, от тебя что-то зависит? Ты придешь к пониманию, что — ничего, и, когда наконец твои годы закончатся, ты скажешь лишь: словно ничего и не было, совсем ничего. Будешь сидеть и смотреть в, пространство, и думать, насколько же все ничего не стоит, все пролетело, упорхнуло, былые ценности сыплются через твое сознание, как зерна пшеницы сквозь решето, и, пока ты ждешь, чтобы просыпались и последние твои минуты, все потеряет свой смысл, реальность — только боль, только безумная резь, живущая у тебя в желудке, и даже морфий не может ее заглушить.
Не начинай ты опять с этим добром и злом, тебе это не идет, я по ушам твоим вижу, ты сам знаешь, что лжешь. Добра и зла нет так же, как нет в жизни причинно-следственных связей, все это — лишь человеческая конструкция, чтобы нам было о чем думать, но то, что есть, не может служить причиной того, что происходит, оно лишь означает возможность, а потому нечто противоположное или нечто совсем другое может произойти точно так же, как то, что в конечном счете произошло. Тому единственно несомненному факту, что каждая возможная история сомнительна, что сомнительно уже то, что она произойдет, — доказательство дает лишь квантовая механика; одержимые исследователи внутреннего строения атомов посмели сказать: верно то, относительно чего мы хотели, чтобы оно не было верно.
Не пытайся верить, что в твоей жизни есть какая-то цель; цели нет ни в чьей жизни. Любая цель — уловка разума, призванная отвлечь внимание от того невыносимого факта, что мы существуем лишь ради того, чтобы протекло время. Чтобы заставить забыть свое, с годами все более скверное, отношение ко времени.
Вот почему мы считаем свое детство таким безоблачно радостным, и не важно, каким оно было на самом деле: с кошмарными родителями,
Да нет никаких целей, мы бесцельно делаем то, что возложила на нас судьба, ищем лазейки из удушающих тисков времени. Не начинай мне опять, мол, те моменты, которые… Те моменты тоже не были иными, ты лишь переживал приятное физическое ощущение. Ничто не давило в желудке, ты чувствовал себя отдохнувшим, не хотелось ни пить, ни есть, и тогда ты отправился куда-то прекрасным солнечным утром и чувствовал, что в тебе вдруг исчезает всякое напряжение, что ты, пускай на короткое время, но стал един с окружающим миром. Хотя не произошло ничего такого, что доказывало бы необычность этого момента. Речь шла лишь о том, что твоя биологическая система действовала оптимально.
Скука. Какое-то время ты обо всем думаешь, что это важно, что важно то, что ты есть, что мир без тебя был бы неполным, что если бы тебя не было там, где ты есть, то в мироздании зияла бы дыра. Дыра, через которую можно заглянуть в пустоту. Но — нет. Если ты исчезнешь, на ткани мироздания не останется даже намека на нехватку чего-либо. Все будет точно таким же, каким было, когда ты еще был, — лишь тебя уже не будет. Если бы после смерти у тебя сохранялось сознание, ты бы сожалел, насколько же то, что ты был, ничего не значит; но от тебя не останется никаких мыслей и ощущений, только безжизненное тело. Потом — прах и пепел. И если даже тебе поставят памятник, если останутся толстые альбомы с фотографиями и огромные статуи, в тех фотографиях и статуях не будет даже крошки из того, что было твоей жизнью. Какое-то время ты можешь верить: если ты что-то делаешь, то действие, производимое тобой, что-то изменит хотя бы в том крохотном пространстве, где ты существуешь; но оно, это действие, ничего не изменит, потому что в принципе измениться не может ничто. Культурная мода, как и мода в одежде, технические и технологические новшества, которые поражают своей всегдашней необычностью, — как раз и служат доказательствами неизменности, ведь стоящий за ними человек точно таков же, как те люди, которые жили раньше. Мы не счастливее, чем люди прежних эпох, мы только немного чистоплотнее и упитаннее, а жизнь, которая стала немного длинней из-за благоприятных условий, делает еще более невыносимым доставшееся тебе генетическое несчастье.
Нет никакой иной системы, ты тоже — часть этой системы, ты тоже — аксессуар неизменности. Любая попытка подняться над системой заканчивается крахом, ведь ты неспособен выбраться из замкнутости своего миросозерцания. Конечно, ты не осмеливаешься признать фиаско. До конца жизни ты упрямо цепляешься за нравственные принципы, о которых думаешь, что они — яркие звезды человеческого бытия, ощутимые доказательства свободной воли, которые отличают тебя от животного мира. Изгнание из рая было не что иное, как обнаружение этих путеводных звезд в глубине твоего сердца, дескать, там потому и зашла речь о грехе, что человек именно тогда осознал: есть нечто, что называют грехом, и есть правильные поступки; хотя, конечно, мифический Адам не понял ничего, кроме одного: что он подвержен бренности и что куда лучше было бы оставаться в незнании, как прочие твари с их бессмысленным взглядом.
Если ты полагаешь, что осознание греха стало началом превращения в человека, то ты идешь по ложному пути, как если бы ты считал, будто причиной этого превращения был момент, когда Ева выпрямилась и палкой сбила яблоко с дерева, которое, собственно говоря, вовсе и не было ее деревом. И будто это использование орудия и эта кража и направили человечество по известному, по сей день продолжающемуся пути.
Ты веришь в нравственные принципы и держишься за них до последнего, потому что упорно надеешься, что когда-нибудь удостоишься за это награды. Ты презираешь и считаешь сбившимися на ложный путь тех, кто выбрал другую жизнь, если это не муравей, который слуга по инстинкту, а сверчок, для которого будущее ничего не значит, который махнул рукой на свой брак, — ну и что из этого стало: новый брак и новое фиаско. Какое-то время он, сверчок, верил, что это любовь, а что мы имеем сейчас: он заживо разрушается в том, другом браке. Вот ты: ты остался в старой семье, рядом с женщиной, которая точно такая же, как твоя мать, она никогда не погладит тебя, лишь случайно ее рука коснется тебя, может быть, раз в жизни. Ты лежал тяжело больной, менингит, он был осложнением после какой-то другой болезни, ты лежал на больничной койке, твоя жизнь была на грани, на острие ножа, и тогда мать пустили в карантинный блок, чтобы она погладила тебя, но ты даже не мог обрадоваться ей, настолько болела голова, а прикосновение ее руки перенесло эту боль из головы в сердце. Если бы ты мог говорить, ты бы сказал: почему сейчас, почему только сейчас мать показывает, что любит тебя, почему не показывала до сих пор, и ты столько раз говорил ей это, тебе недостаточно только знать, тебе нужно, чтобы был знак…