Поединок страстей
Шрифт:
Джошуа вновь откидывается на спинку стула и складывает руки на груди, явно не соглашаясь со мной.
– Не знаю, – бормочу я. – Может, у меня такое окружение. – Задумываюсь и качаю головой. – Да нет же, все действительно так. Это отражается и в современном кино, и в телепередачах, даже в Интернете – так мне постоянно твердит Гарольд. Мир меняется, нужно меняться вместе с ним… Конечно, было бы прекрасно, если бы каждый из нас мог быть настолько разносторонне развит, что угадывал бы с первых нот любой дивертисмент Моцарта, однако, к сожалению, мы слишком ограничены во времени и, дабы не отстать от жизни, должны уделять
С удивлением замечаю, что на губах Джошуа появляется еле заметная, но определенно теплая, не насмешливая улыбка и что сильнее блестят глаза. Такое впечатление, что мое признание его радует. Каким образом? Он молча кивает, о чем-то непродолжительно раздумывает, как будто приходит к неким выводам, и снова кивает.
– Это все? Или есть еще что-нибудь?
Растерянно повожу плечом. Перечислять свои странности не очень-то приятно, но успокаивает мысль, что Джошуа человек почти незнакомый. Впрочем, минутами мне начинает казаться, что он один знает меня по-настоящему, больше никто. Глупость, конечно.
– Еще Гарольда бесит моя привычка смеяться и сыпать шуточками, когда мне плохо.
Джошуа забавно изгибает бровь.
– Как сегодня днем, в кафе?
Смущенно смеюсь, вспоминая свои чудачества.
– Ага. Он говорит, что было бы лучше, если бы я села и честно поплакала, тогда и мне сделалось бы легче и всем вокруг не приходилось бы гадать, от страдания я придуриваюсь или от веселья. В этом я с ним не согласна. По-моему, слезы и уныние всегда хуже шуток. С другой же стороны, я нередко сознаю, что своими фокусами ставлю людей в неловкое положение – более того, пугаю. В этом, конечно, нет ничего достойного. Тут Гарольд прав.
– Смышленого человека хорошая шутка всегда позабавит, – рассудительным тоном произносит Джошуа. – А видеть слезы неприятно любому.
Обрадованно киваю.
– Вот и я так считаю! К сожалению, далеко не все разделяют мое мнение…
Тут мне на ум приходит поразительная мысль, от которой я с минуту сижу как немая: за весь сегодняшний вечер, хоть в моей душе и все клокочет от отчаяния и боли, я ни разу не отколола номера и ни над чем не расхохоталась. Почему? Напряженно раздумываю, отчего так происходит, и не нахожу ответа, хоть он, кажется, плавает где-то на поверхности. В голове все спуталось.
– В любом случае, своими шутками ты никому не причиняешь вреда, даже наоборот: избавляешь всех, кто тебя видит, от необходимости искать способ остановить твои слезы, – говорит Джошуа. – И потом каждый имеет право и страдать, и печалиться, и веселиться так, как требует именно его душа. По-моему, грех пытаться менять подобные вещи в другом человеке, не в себе, – медленно прибавляет он весьма благожелательным тоном, явно чтобы я вновь не вскипела.
Мгновение-другое размышляю.
– С
– Почему? – удивляется Джошуа.
– Если уж ты полюбила человека и согласилась жить с ним бок о бок, надо научиться подстраиваться под него, прислушиваться к его советам. Любовь возможна лишь при этом условии.
– Тогда это не любовь, – убежденно возражает Джошуа.
– А что же? – хмыкаю я.
– Потуги смириться с тем, что так или иначе оказалось с тобой рядом, и приспособиться к обстоятельствам. Если по-настоящему человека любишь, значит, должен быть терпеливым даже к его слабостям и не в коем случае не вмешиваться в его душу, не перекраивать ее по своему, не исключено, крайне дурному вкусу.
Какое-то время молчу. Да уж, говорить он умеет красиво. В Камбрилисе я и этому его качеству не придала особого значения. Почему-то немного краснею, в смущении опускаю глаза и медленно качаю головой.
– На словах все гораздо проще, чем в жизни. – Неожиданно для самой себя поднимаю голову, смотрю Джошуа прямо в глаза и спрашиваю: – А ты? Ты любил когда-нибудь так, как описываешь? Жил с какой-нибудь женщиной под одной крышей, умел не замечать ее недостатки? – Мне вдруг делается неловко. Во-первых, нельзя задавать в лоб такие вопросы – можно причинить боль. Во-вторых, как-то неудобно спрашивать о подобном человека, с которым у тебя была пусть и единственная, но столь близкая связь.
Но Джошуа не теряется.
– Жил ли я с женщиной под одной крышей? – протяжно повторяет он. – Да, жил.
Нелепо, но меня охватывает неприятное чувство. Подобие ревности, о которой в данном случае не может идти и речь. Откидываюсь на спинку стула, незаметно отвожу назад и опускаю плечи, как научил Джошуа, надеясь, что так смогу выглядеть равнодушнее, точнее не слишком расстроенной, то есть не обнаруживать своих истинных чувств.
– Мы расстались пять лет назад, – говорит Джошуа, и я против воли тотчас подсчитываю, что мы с ним встретились позднее, и почему-то испытываю облегчение. Смех! Весь сегодняшний день сплошная нелепица. – Прожив вместе целых шесть лет, – прибавляет Джошуа. – Мы были женаты.
Вскидываю брови.
– Шесть лет. Да уж, немало… – Меня разбирает любопытство: какая она была? Чем его покорила? Почему они расстались? Но я молчу, не желая сыпать соль на раны в душе Джошуа. Если захочет, обо всем расскажет сам. Тут мне на ум приходит другая мысль: что, если ему покажется, будто мне нет дела до его бед? Может, все же надо проявить интерес? Как-нибудь поосторожнее. Раздумываю, о чем уместнее спросить, но все вопросы, которые приходят в голову, кажутся мне грубыми и бестактными.
– Ингрид археолог и неисправимый трудоголик, – ровным голосом произносит Джошуа. – Постоянно в разъездах. В один прекрасный день она сказала мне, что брак ее тяготит. Я попытался понять, потому что ценил и до сих пор ценю ее как человека.
Я всматриваюсь в его голубые глаза, на вид очень честные, и пытаюсь угадать, так ли все было в действительности или гораздо более приземленно и неприглядно. На словах большинство историй кажутся куда привлекательнее и благороднее. Увы, рассказывая о чем-то, люди нередко выбирают такие слова и даже оттенки интонаций, благодаря которым их собственная роль в этих историях становится намного более достойной.