Поэтесса
Шрифт:
– Как ты думаешь, почему на кладбище хочется молчать? – Лариса притормозила машину, и вдоль кладбища мы поехали медленно, невольно отдавая дань тем, кому уже никуда не нужно было спешить.
И у меня было время для того, чтобы обдумать ответ:
– Потому, что о вечной жизни говорят многие.
А о вечной смерти – никто……Прямо за заброшенным кладбищем находилась небольшая церковь.
Похоже, такая же заброшенная.
Во всяком случае, то, что когда-то было парком вокруг этой церкви, сейчас превратилось в заросли, а дорожка, ведшая к ней, поросла папоротниками и крапивой.
И какая-то пожилая женщина что-то собирала вдоль этой дорожки.– Зайдем, –
– Зайдем, – согласился я. – Если открыто.
– А разве церковь может быть закрыта для тех, кто хочет в нее войти?Кресты на храмах и погостах – две такие разные дороги в рай.
Церковь действительно оказалась заброшенной.
С погнутыми, проржавелыми железными дверьми, одна створка которых лежала в траве.
Без икон.
Но с неразбитой оконной мозаикой и довольно хорошо сохранившейся настенной росписью.
И по фрескам – темпере по влажной штукатурке, кое-где тронутой темнением, кое-где исчезнувшей в сколах, было видно, что расписывалась она настоящими мастерами.
– Кто это? – спросила Лариса, видя, что я рассматриваю бородатую фигуру в длиннополой одежде. – Христос?
– Нет. Это Иоанн – Предтеча христианства.
Первый из тех, кому пришлось заплатить головой за свою веру.
– Мне жалко его, – прошептала Лариса, поднося пальцы, сжатые в кулачок, к губам. И я ответил ей честно:
– Мне тоже жалко его.
Но мне жалко и тех, кто потом заплатил своей головой за то, что не поверил в то, что эта история – правда.Глядя на образ Иоанна Крестителя, первой жертвы непонятого христианства, Лариса, перекрестилась и дала свою форму понимания добра и зла, прошептав:
– Научи меня, Господи, делать людям хорошее. Плохое – и без меня найдется, кому сделать…
…Когда мы вышли из церкви, женщина, что-то собиравшая в траве у полуразрушенных стен, подошла к нам:
– Люди должны все время каяться, – проговорила она, поправляя платок крупной вязки у себя на плечах.
И по ее лицу было видно, что она верит в то, что говорит.
Поэтому я ничего не ответил ей, но подумал: «Если все время каяться, то когда же грешить?»Не обращая внимания на наше с Ларисой молчание, женщина продолжала негромко говорить.
И мысль ее была не нова.
Во всяком случае, эта мысль была едва ли моложе человечества:
– Забыли люди Бога.
Людьми быть перестали – оттого и все проблемы.
И все беды.
Слово «беды» женщина произнесла с той интонацией, что не оставалось сомнения и в том, что она знает – о чем говорит.
И я вновь промолчал, хотя ответ был мне очевиден: «Если люди были только людьми, проблем действительно было бы меньше.
И у Бога, и у самих людей».Женщина, подошедшая к нам, была того неопределенного возраста, который встречается в наших бывших колхозными деревнях: то ли это тридцатилетняя старушка, то ли – хорошо сохранившаяся на природе пенсионерка. И с этой наверняка успевшей пожить и правильно, и неправильно, и по-своему хорошо, и по-человечески плохо, но так и не дожившей ни до чего женщиной спорить не хотелось и не моглось.
«Вера существует для того, чтобы людям жилось лучше, – подумал я, стоя между женщиной и развалинами ее храма. – Верующим и в мирное время, и на войне легче – они надеются на то, что попадут в рай. А неверующие понимают – что в могилу».
Я молчал, и мне, пообедавшему суши и сашими, отчего-то было неловко перед этой наверняка не очень сытой женщиной.
А Лариса, подойдя к женщине вплотную,
И сделав для этой женщины в этом месяце то, что губернатор не сумел сделать для нее в этой жизни.
Когда мы уже отъезжали от церкви, Лариса задала мне вполне диалектический вопрос:
– В мире достаточно доказательств существования Бога? – и в ответ я вполне мог бы начать очумело сыпать Богу комплименты.
Но, чтобы быть честным, мне пришлось поступить по-другому:
– Да, – вздохнул я и прибавил:
– И только одно доказательство его отсутствия.
– Какое?
– Люди поступают с Богом каждый раз так, как им выгодно.– Почему ты так думаешь? – Потому, что нет такой людской пакости, которую люди не смогли бы свалить с себя на Божий промысел…
30
…Пустую площадь величиной с площадку для бадминтона, с двумя бесхозными козами, разгуливающими без привязи, и таким же бесхозным деревянным домом с надписью акрилом по фанере «Сель…овет» мы с Ларисой проехали не останавливаясь. Но обратив внимание на то, что почти такая же надпись «Библиотека» стояла прислоненная своей фанерой к боковой стене дома.
Деревня была типичным инвалидом жилищно-коммунального пространства.
Вопросов у нас не было. Да и спрашивать было некого…
…И, наконец, мы оказались там, куда ехали.
А может, там, откуда пришли.
На природе.Настоящая природа – это место, в котором время определяется не стрелками часов, а положением солнца на небе…
…Мы поставили Ларисину машину на высоком берегу, полого спускавшемся к реке.
На краю леса.
Там, где деревья, достававшие своими кронами до облаков, собрались в компанию для того, чтобы шепотом обменяться с ветром известными только им новостями.
А может, просто посплетничать о том, что видели.
Там, откуда непаханое поле начинало свой разбег, давая возможность видеть горизонт и чистое закатное небо, лишь в одном единственном месте раненое опорой ЛЭП.Когда мы выбрались из машины, было еще довольно светло, и небо, пастбище для облаков, отражалось в воде реки, давшей название столице. И все, что находилось вокруг, можно было оценить одним невооруженным взглядом.
А дома деревеньки, находившейся на противоположенном берегу, казались кукольными.
Может, именно такими и являются настоящие дома.Прямо под нами в воде покачивались две просмоленные левитановские лодки с ободранными носами, явно не раз тыкавшимися в берег в самых неприспособленных для причаливания местах.
И этим напоминавшие мне и мою собственную судьбу, и судьбу многих моих современников.
И до того места, где стояли мы с Ларисой, доносилось позвякивание цепей, которыми эти лодки были прикованы к лежавшему на земле бревну.– Небольшая речка… бедненькая деревенька… лодочки на воде…
Ты мог бы написать такую картину? – просила меня Лариса, прижавшись к моему плечу и из-за моего плеча путешествуя взглядом по окружающему.
– Да, – ответил я правду, и правдой добавил. Совсем не потому, что не люблю изображение русской нищеты, а просто потому, что считал, что увиденное художником должно быть намного больше, чем то, что мы видим:
– Но не стану.
– Почему?
– Потому, что это могут сделать другие.
– Что они могут?
– Показать людям то, что есть сегодня.
– А что можешь ты?
– Рассказать людям о том, что они захотят увидеть завтра…