Поэтический язык Марины Цветаевой

Зубова Людмила Владимировна

Действительные причастия типа идущий, ходящий, несший, падший не используются в качестве производящей базы для существительных на -ость. Такие причастия благодаря грамматической определенности причастных суффиксов сохраняют больше глагольности, чем страдательные. Переход причастий типа ходящий в прилагательные и осуществляется при языковой метафоре типа блестящий доклад, но такая возможность в значительной степени ограничена четким функциональным различением причастий, разных по происхождению: старославянские на – щий обычно остаются причастиями, а русские на – чий регулярно становятся прилагательными (ср. ходящий и ходячий). Вследствие такого ограничения отпричастные существительные типа трудящийся, заведующий образовались непосредственной субстантивацией глагольной формы, минуя стадию прилагательного.

Вторая причина может быть связана как с логикой грамматической формы, так и с мировоззренческой основой языка поэзии Цветаевой. Активные формы действительных причастий имеют совмещенное значение действия и деятеля, а пассивные формы страдательных причастий совмещают значения объекта действия и качества,

приобретенного в результате действия (перфектность). В первом случае грамматический субъект (подлежащее) совпадает с логическим субъектом, во втором случае они противоречат друг другу. В поэтике Цветаевой логический пассив, отражающий подверженность личности стихийной силе, – категория высшего ранга по отношению к логическому активу. Возможно, поэтому обобщение действия, возведение его в ранг субстанции словообразованием с суффиксом – ость и осуществляется в рамках логического пассива. Собственно языковые и мировоззренческие основы словотворчества Цветаевой находятся здесь в полной гармонии, иначе образования типа *идущесть, *ходящесть, *несущесть, *падшесть в ее поэзии были бы вполне возможны. Языковое ограничение здесь довольно слабое, смелым поэтом-экспериментатором легко преодолеваемое; не исключено, что слова подобной структуры у других поэтов встречаются.

Естественность словотворчества Цветаевой в большой степени обеспечивается помещением окказионализма в словообразовательный контекст [37] , подготавливающий появление нового слова. Словообразовательный контекст формируется у Цветаевой по-разному, иногда достаточно простым рассуждением-псевдосиллогизмом, как, например, в реплике крыс из сатирической сказки «Крысолов»:

Дело слов:Крысо – лов?Крысо – люб: значит, любит, коль ловит!(П.: 233)

37

Словообразовательный контекст – это «наличие специфической словообразовательной информации: словесное воплощение материальной и идеальной базы в конкретном акте словопроизводства ‹…› объяснение причины образования нового слова или специфики его употребления, т. е. информации, позволяющей по деталям восстановить акт словопроизводства и определить место нового производного в словообразовательной системе языка» (Малеева 1983: 27).

или свертыванием изображаемой картины в одно слово:

Жены встали, солнце вышло,Окружен, женоувит –Кто всех диче, кто всех тише?Ипполит! Ипполит!(III: 639).

Иногда появление нового слова готовится задолго до его употребления в тексте. Так, слова чехолоненавистник и футлярокол (ими в поэме «Крысолов» называет себя музыкант) подготовлены сценой, в которой городские власти предлагают наградить освободителя футляром для флейты. Футляр этот становится знаком ограничения свободы творчества и свободы личности. В строках Певцоубийца / Царь Николай / Первый из «Стихов к Пушкину» (II: 289) окказионализм образован не только заменой первого корня слова цареубийца, но и идеей всего цикла о сакральной царственности поэта. В стихах этого цикла Пушкин противопоставлен царю Николаю I как ничтожеству и уподоблен царю Петру I как творцу. Слово богоотвод в поэме «Лестница» (П.: 283) мотивировано не только структурно подобным ему словом громоотвод: замена громо– на бого– , напоминая образ бога-громовержца, противопоставляет человеку языческого мира, который не защищался от богов (стихий), а был защищен ими, современного человека, лишенного единения с природой. Словообразовательным контекстом для слова богоотвод является не только вся поэма, но и все творчество Цветаевой с ее идеей боговдохновенной личности, сила которой – в подчинении разрушительной стихии.

Чаще всего словообразовательный контекст формируется цепочкой узуальных и окказиональных слов, образованных по общей модели [38] . Такие цепочки нередко представляют собой частный случай градационного ряда с восходящей градацией окказиональности. Рассмотрим два примера из поэмы «Лестница», сосредоточив внимание на семантической стороне узуально-окказионального словообразования Цветаевой:

Короткая ласкаНа лестнице тряской.‹…›На лестнице шаткой,На лестнице падкой.‹…›На лестнице чуткойНа лестнице гудкой.‹…›На лестнице щипкой,На лестнице сыпкой‹…›На лестнице шлепкой,На лестнице хлопкой.‹…›По лестнице капкойПо лестнице хлипкой‹…›На лестнице плёвкой‹…›Ног – с лестницы швыркой‹…›Ног – с лестницей зыбкой.‹…›По лестнице дрожкой(П.: 278–280).

38

О многочленных рядах окказиональных слов, образованных по продуктивной модели (вслушиваются ‹…› влюбливаются ‹…› вглатываются ‹…› вшептываются ‹…› впадываются ‹…›; расставили ‹…› рассорили ‹…› рассорили и др.) писали многие (см., например: Ревзин 1971: 224–231; Черкасова 1975: 147–148; Бабенко 1989: 131–132).

Приведенные строки с прилагательными пронизывают всю первую часть поэмы (примерно треть всего текста), задавая ей своего рода образно-семантический ритм. Черная лестница, символ бедности и отверженности в поэме, одушевлена действиями и чувствами обитателей жилища. Вариация прилагательных в этих (извлеченных

из широкого контекста) строках создает своеобразную пьесу, разыгрываемую в жизни неназванных и обезличенных героев (максимальная в этой поэме персонификация дана через ироническую метонимию: Торопится папка, / Торопится кепка, / Торопится скрипка).

Характерно постепенное заманивание читателя поэтом в языковую стихию произведения [39] : сначала дается обычная рифма ласка – тряской, затем синоним тряской – шаткой. Звуковое подобие ослабевает, сохраняясь только на уровне ритма и гласных, но зато вступает в действие смысловое подобие. Дальше идет узуальное слово с небольшим семантическим (олицетворяющим) сдвигом в сочетаемости: на лестнице чуткой. Если до того момента рифмы были неточными, то следующая рифма, уже окказионализм, максимально точна: она представлена квазиомонимами чуткой – гудкой. В слове чуткой окказиональность проявляется еще в минимальной степени – только сдвигом в сочетаемости, а следующее слово гудкой – уже собственно словообразовательный окказионализм, фонетически и семантически очень похожий на узуальное слово гулкой. Так степень окказиональности почти незаметно, но постоянно увеличивается. Переход от узуального к окказиональному осуществлен, и дальше следует каскад новообразований, между которыми в этой рифменной позиции встречается только два узуальных слова: хлипкой и зыбкой. Последний член ряда – дрожкой – синонимичен первым двум членам – тряской и шаткой, но слово дрожкой, как и свойственно завершающему члену градационного ряда, вбирает в себя психологическое содержание предыдущего контекста, и образ расшатанной лестницы в ветхом доме наполняется обобщающим смыслом ‘неустойчивая, разрушающаяся жизнь’.

39

Заманивание, завораживание словом характерно для многих произведений Цветаевой, где слово представлено элементом заговора и сюжетно связано с колдовством героини. Из наиболее ярких в этом отношении текстов укажем на цикл «Сугробы» и поэму «Переулочки» (см. также: Александров 1995).

Но заманивает Цветаева отнюдь не только сходством новых слов со старыми. Сходство, заданное ритмом, мелодическим рисунком, грамматическими формами, нередко оказывается обманчивым подобием, за которым кроется языковая игра, переходящая в серьезный анализ языковых фактов поэтическими средствами. В той же поэме «Лестница» имеется ряд, состоящий из узуальных и окказиональных существительных, структурное подобие которых приводит к ослаблению окказиональности новообразований узуальным фоном и, напротив, придает узуальным словам свойства окказиональных – актуализацией их структуры и внутренней формы:

Короткая ласкаНа лестнице тряской.Короткая краскаЛица под замазкой.Короткая – сказка:Ни завтра, ни здравствуй.Короткая схватка‹…›Короткая шутка‹…›Короткая сшибка‹…›Как скрипка, как сопка,Как нотная стопка.Работает – топка!Короткая встрёпка‹…›Короткая спевка‹…›Не спевка, а сплёвка‹…›Торопкая склёвка‹…›Которая стопкаНог – с лестницы швыркой?Последняя сушка,Последняя топка,Последняя стирка.‹…›Последняя скрипка‹…›Последняя взбежкаПо лестнице дрожкой.Последняя кошка(П.: 278–280).

Заметим сразу, что первое в этом ряду слово ласка семантически смыкается с последним словом кошка как название действия с названием типичного субъекта (или объекта) этого действия. Но в тексте речь идет о ласке, никак не связанной с кошкой. При этом слово кошка противопоставлено остальным словам ряда по словообразовательной семантике: все остальные существительные образованы от глаголов и сохраняют (или могут сохранять) значение действия, а это – нет. Второе слово – краска – семантически противоречиво: им обозначен естественный цвет лица в момент волнения (в противопоставление тому, что краской иногда называют косметику; ср. в тексте: лица под замазкой). Среди существительных с приставкой с- (узуальные схватка, сшибка, сцепка, окказиональные сплёвка, склёвка и многие другие) встречаются и слова, в которых звук [с] приставкой не является (сопка, сушка), и слова, в которых приставка срослась с корнем вплоть до опрощения основы (стопка, сказка). Слово сказка сначала воспринимается в обычном современном значении – как ‘текст бытового фольклорного жанра’, но следующая строка, характеризующая сказку (ни завтра, ни здравствуй), показывает, что это слово имеет другой смысл: ‘реплика’. Таким образом, слово этимологизируется, приставка актуализируется, но при этом происходит еще и семантизация слова сказка в его фольклорно-бытовом значении: здесь сказка – это обманная речь при случайной встрече, какие-то случайные слова, не обозначающие встречи ни сейчас, ни потом (ср. выражение сказка – ложь…). В результате сама этимологизация тоже оказывается ложной: выявляется противопоставление современного смысла слова его этимологическому значению.