Поэты пражского «Скита»

Малевич Олег Михайлович

«Я смотрю на вас, как умирающий…»

Я смотрю на вас, как умирающий, я заклинаю вас: взбираясь на горы, поросшие легендами, несите признание невинных озер. Поверьте, им тяжко от ветров, от слоев из воздуха. Поймите, там даже крик орла бьется гривной, разбивается о дальний купорос. Там смертный крик оленя срывает камни верхушек, там в невиданной дружбе звездное шоссе и цепь месяцев. Иначе! О, путешественник! Войдя в постройку сияний или скал, вы не поймете, ПОЧЕМУ ВАС ТЯНЕТ ГОЛОСОМ ДОСТИГНУТЬ ТОГО, К ЧЕМУ

ТАК НАПРАСНО ВЗЫВАЮТ РУКИ! «Музыка моторов»

«Так мы встречаемся с улыбкой…»

Так мы встречаемся с улыбкой, так долго носим любимых, так долго не называем то, что не носит имени. Провожаем до ворот и долго, прощаясь сочным взглядом, несем и расплескиваем тело. А затем тоскуем и радуемся слову «любовь», что, с другой стороны, слишком темно и читается, по крайней мере, как слово ГИБЕЛЬ. «Музыка моторов» Воды будто нет, на дне можно видеть передвижение рас: монахи, сельдь и крабы. И там солнце способно создавать души из теней, но стоит только пролететь по небу железному ангелу, как МЫСЛИ моря прячутся. «Музыка моторов»

«Напрасно! Придите ко мне все…»

Напрасно! Придите ко мне все, я вдохну в вас жажду жизни, я обниму вас и дам есть: САМОУБИЙЦЫ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ! «Музыка моторов»

СЛИВЫ

Не у львиц висят сосцы слив… Неслась лазорь сквозь листья, где ветр плутал шелками. Но те, но сливы, гнеТЯ ТЯжесть, соками гнули мир. От сока — три дня в пустыне — от взора язык слип и высох. Гортань от рта, как замша. Мать! ЗЕМЛЯ! ЖАЖДАЮ! мякоть пить СЛИВЬИ СОСЦЫ ДЕВ! 1923, Морава «Музыка моторов»

Дмитрий КОБЯКОВ ^*

НА СТРАГОВЕ [88]

Зачертит насмешливый и оголтелый коричневых листьев тяжелый взлет, над дымом аллеи — осенний — провеет прозрачнейший ветер — летя вперед. Коричневы листья. И вот пелеринкой, и вот, как осеннее золото кос, прольется из сердца — разбитая крынка — чадящим укором в дыму папирос. Подумав — не вспомнить — зачем и едва ли поможет продолжить и вспомнить когда. Как будто так медленно не нарастали на горечь разлуки слоями года. Июнь 24 г.

88

Страгов — возвышенная часть левобережной Праги, где находится Страговский монастырь и откуда открывается вид на город.

«Мне любовей прискучили смеси…»

Мне любовей прискучили смеси, равноценность обычных начал; я на гвоздь свою душу повесил и баюкал ее по ночам. Но из мяса кровавого свечи, черным дымом сердящий свист, мне не страшны чугунные встречи, и во мраке я буду чист. Надоевший ли солнечный

разум, опоясанный крыльями птиц, — взлет на небо — но только не сразу — постепенно, как вывих ключиц. Кто откроет мне жизни двери? без души — загорится ль свеча? Я любил, потому что не верил, и молчаньем своим отвечал.

КЕРАМИКА [89]

I. ПОСВЯЩЕНИЕ

Нет, ни одной строки — доколе моя упорная душа со звездой карты не отколет и в ночь не опрокинет шар. Нет, никогда — доколе профиль не выжжется в моем мозгу и, отразившись в черном кофе, качнется — сгинув в какаду. И только в прутьях клетки старой хохол блеснет и острый клюв — над чашкой — золотистым паром когтисто лапу протянув.

89

Кобяков Дмитрий. Керамика. Тринадцать вещей двадцать четвертого года. Париж: Птицелов, 1925.

II

В почтовой конторе и сегодня так сини глаза продавщицы, но марок кайма, но белый конверт, как за окнами иней, и сторож, стуча деревяшкой, хромал. По стенам — пестры — расписанья о лете, о разных курортах, о ваннах, и там крученых, пеньковых и шелковых петель бездумье опутает по городам. И так, не сегодня ли, завтра, но все же зачем и когда и придет ли ответ, когда такой терпкой гримасою прожил всю жизнь — ненужных и скомканных смет. Но вот перед тем, как захлопнуть окошко, — Пора, уходите, прием до шести, — мелькнет продавщица и простенькой брошкой как будто насмешливо бросит — прости. Как сторож, сметая обрывки в корзину, стучит деревяшкой, и иней в окне. Не вспомню, зачем и куда я закинул письмо заказное и, кажется, мне…

III

В таверне, в трюмо, на столах и эстраде — где в облаке дыма краснеет стекло, в стекле отражаясь, я медленно гладил залитую скатерть и призрачный стол. И дергаясь в такт под ударами бубна, рвался через дым, через звуки туда, где медленно плыло норвежское судно — на плоских обоях — в пятнистую даль. Но крепкие руки у пьяных матросов. И в щепы, и с криком летит табурет. — Смотри, я на мертвое судно забросил бочонок с водою и ящик галет. Увидишь — не хватит; не хватит, не хватит… Я с ужасом пьяным схватился за стул. — Поверь мне — и, скрипнув зубами, с проклятьем с разбегу на стену и в трюм сиганул. И все разорвалось. И в треске, и в искрах летят обгоревшие струны, смычки. Но голос кричит сквозь соленые брызги: — Крепчает, держись и канат закрепи!

IV

Когда-нибудь кто-нибудь это расскажет. Железным гвоздем на стене начертаны знаки в известке и саже — но смысл непонятен и нем. И след на печи, на гвозде — где качались подтяжки — и где он висел, и где, захлебнувшись, скрипели ночами известка, и сажа, и мел, — И где шеламутил — щемящий и серый — и юркий такой домовой, — смеялся, кусаясь, и пальцами мерил, покуда он дергал ногой. На печке отдушины желтая кнопка — и длинная тень на стене — и тень домового — скользящая робко — подальше от замерших тел.