Взревел гудок назойливо и хлестко.Я жду и не могу понять,Как на докучный шум чужого перекресткаЯ пулеметный треск сумела променять…Пусть говорят, шумят, бегут неутомимо,Как надоевший фильм в кино, —Чужая жизнь проходит мимо,Ничем не радуя давно.Давно не трогают, не мучатТолпы рассеянной толчки,Ко всем толчкам меня приучатСудьбы нелепые скачки.Но все больнее сердцу биться,И свой оно чертит полет,Пока распластанною птицейК чужим ногам не упадет.Прага, 1925
ОСЕННЕЕ
Дождь, дождь, и мир такой огромный —И крыльев нет, куда бы улететь? —И голоса… Ни умереть, ни петь.А
ветер под окном, как пес бездомный,И небо пологом унылым виснет.А солнце где? цветы где? травы?Ах, кто-то солнцу подмешал отравы,И под дождем земля уныло киснет.А в Африке не солнце, а костер,Не солнце, а живая рана,И пламенем сверкают розы КеруанаУ призрачных краев хрусталевых озер…Открыть глаза и думать, без движенья.Не небо, а моря… Ковер? нет, шкура льва —И тигра пестрого большая голова. —Ах, чье-то в зеркале дрожит изображенье,Змей или черт? — Ни змей, ни черт — собака? —Дух мрака. — Воплощенье сна? Смерть? Вор?— «Вам душу, деньги или жизнь, сеньор?» —Беззвучный смех, и хвост мелькнувший фрака.Нет никого. Вновь лишь туман и слякоть —Дождя дрожащая назойливая сеть.Ни умереть, ни петь, а лишь тупеть, глупеть, терпеть,Глядя на глины распухающую мякоть.«Годы». 1926. № 4
«Из хаоса оледенелых рифм…»
Из хаоса оледенелых рифмЛишь несколько пытаюсь вырвать слов живых,И знают только сныО творческой неутоленной боли.Но, как актер, в усильи все обнять,Лишь для единой предназначен роли —Так размотаться силится клубок,Но не распутать сотни длинных нитей,И жизни всей заученный урок —Опять свивается в клубок событий.И сердца бешеный, ненужный стукТомит, как неизбежное проклятье,И разорвет его растерянный испугВсе тех же рук бессменное объятье.Прага, 1926
«О, не сжимай в тиски тоски…»
О, не сжимай в тиски тоски,Паучьей скукою не мучай…Через небесные пескиМетлой взлохмаченные тучиВздымает ветер, в ночь причалив.На башне хриплые часыВторую смену простучали…И сердце в пропасть, как стрела.Стремглав тупою мукой ранит,Моя Тарпейская скала [91]Передо мною четко встанет.И будет этот темный гнетМне искупительною пыткой,И смерть, как мать, мне поднесетСвой избавительный напиток.И миг мелькнет, как на экране,Приникнет к ране жадный клюв,И человеческих страданий, утрат, исканийНайду предел, к земле прильнув…Прага, 1926
91
Скала в Древнем Риме, с которой сбрасывали преступников (Тарпея — дочь римского полководца, предательски открывшая ворота охраняемой им крепости сабинянам).
О, жизнь моя все глуше, глуше,Все меньше уходящих сил —Обломком брошенный на суше,Корабль мой к цели не доплыл…Он плыл, сверкая парусами,За снами пламенной земли,И звезды синими цветамиНад океанами цвели.В провал времен года летели,Померкли звездные сады,И вьюги водяных метелейСмели их синие следы.И волнами прибитый к суше.Корабль мой к цели не доплыл.О, жизнь моя все глуше, глуше.Все меньше уходящих сил [93] .Прага, 1926 «Воля России». 1928. № 1
92
В рукописи — без названия.
93
Первоначальный вариант:
А жизнь все медленней и глуше,И с парусным размахом крылКорабль мой, брошенный на суше,В усильи трепетном застыл…
«Еще одна пустая осень…»
Еще одна пустая осень.Еще одна седая прядь —В воспоминаньи звонких весенЗа пядью пройденная пядь.Дарует осень тень страданьяЗемле и каждому стеблю.Я горький запах увяданьяДо острой нежности люблю.Опять бледнеет неба парус.Прощай, прощай, моя земля!Снегами медленная старостьОкутала твои поля.И с новой верностью, навеки,Сорвав последний лист с куста.Устало
опуская веки.Целует смерть тебя в уста.«Воля России». 1928. № 1
«Хочу не петь, а говорить…»
Хочу не петь, а говоритьО том, что жизнь проходит мимо,Что сердцу суждено любить,Что сердца страсть неутолима…Что мне гореть и отпылатьВдали от дорогого края,О родина, не знала я,Тебя навеки покидая…О, почему в любви всегдаТакая боль, такая нежность…Скрывают мертвые годаСтепей далеких белоснежность…Россия, твой багряный платПожаром дальним полыхает,У тяжких и закрытых вратСтою Изгнанницей из Рая.Любимая, прости, прости.Мне боль живые раны лижет…О, если бы твои крестыМне хоть на миг увидеть ближеИ услыхать, в глубоком сне,Простершись на чужих ступенях,В глухой и душной тишинеТвое рыдающее пенье.Прага, 1927
Бесшумным коршуном автомобиль скользнул,В безликий сумрак ночи уплывая.И эхом дальним — тяжкий гулПрогромыхавшего трамвая.За окнами глухая мгла,Как птица, крыльями махает,К преграде призрачной стеклаС беззвучным криком приникает…Как боль, все сны мои остры,И сном навеки отпылалиВсе звездные мои костры,Как отлетают птичьи стаи.Любви иной не зацвести.Как сердце болью прорастает!И юность, крылья опустив,Снегами вешними истает…А дни, как медленные строфы,И тяжек их усталый лёт.К крестам какой меня ГолгофыСудьба изменная ведет?..Идти и падать… Полыхая,Пустынная зовет заря.К земле какой, изнемогая,Припасть, отчаяньем горя…Какие проходить дороги,Какие метить берега?И умереть на чьем пороге,Далекие забыв снега?..О боль моя, тебя, как тяжесть,Я проношу, и ночь глуха.Янтарная заря расскажетДалеким пеньем петуха,Как утро ночи сменит стражуИ мрак, устав крылом махать,В рассвете трепетном покажет,Как могут звезды потухать.Февраль 1927
94
Самой скорбной ночи картина… (лат.).
«Жду и тоскливо множу…»
Жду и тоскливо множуЖизни каждый удар.Пустую покинув ложу,На сцену несу свой дар.Занавес поднят. Время,Время игру начать.На сердце крепче кремняВоли моей печать.Я сама углем на картонеСвою начертала роль.Бутафорской принцессой в коронеЖду тебя, театральный король.Но приходишь ты бледный-бледныйИ совсем, совсем не тот.Мечом рассечен панцирь медный,И черный искривлен рот.Взгляд задернут угрюмой тайной,Пусты тени свинцовых век.Ты пришел, не король театральный,А усталый чужой человек.
Росами студеными обрызнут.Лунными полотнами нехолен,Стал я, Господи, на перепутьях жизни,Чтоб творить Твою святую волю.Ласковело тело молодоеГибче хмелю, ярче винограду;Исплели лазоревые знойНа высотах солнечные грады,А в долине мир лежал невзорот…Ты ль дороги застил предо мною,Господи, метнул на горы горы,Грозами взошел над головою?Тяжело вздымать Господни нови.Пламенеть в извивах ярых молний,Заболочены уже низины кровью,И нельзя дышать на всхолмьях.Господи, все дни мои распяты —Не уйду с Твоих великих пашен.Но в дымах последнего закатаДай узреть подножья новых башен.«Своими путями». 1925. № 8–9