Поездка на острова. Повести и рассказы
Шрифт:
— Кто лучше, Маяковский или Есенин? — спросил он меня.
— Маяковский!..
— Есенин!.. — выстрелили друг в друга Муханов и Горин.
— По-моему, так Пушкин… — заключил Матвеич.
Воцарилась тишина, нарушаемая прихлебыванием да короткой бранью, когда рыбья кость впивалась кому-нибудь в десну.
Свечерело. Матвеич стал налаживать висящую над столом лампу-«молнию». Лампа потрескивала, будто на пламя сыпали порох, и не хотела разгораться. Матвеич осторожно подкручивал, затем выкручивал фитиль, и странно голубоватый трепетный венчик пламени то, пофыркивая,
— Рассказал бы кто анекдотец, — светским голосом сказал Матвеич.
— Битому неймется, — заметил Муханов.
— Вы набожный человек, наши анекдоты не про вас, — лениво пошутил Горин.
— Давайте лучше чайку попьем, — предложил подполковник. — Матвеич, сочинил бы самоварчик!
— Давным-давно готов…
— Оно и плохо, — сказал Муханов, — поди, остыл?
— На вас не угодишь, — проворчал Матвеич.
Среди ночи раздался грохот, захлопали двери, порыв ветра взметнул притушенное пламя лампы, и будто сполохом озарилась изба. Пламя выросло и утвердилось в ярком сиянии, послышался милый стук собачьих лап и окрик:
— Куш, Валет, куш!..
Я окончательно проснулся и сел на койке. Посреди комнаты стоял незнакомый человек, возле него суетился Матвеич, а вокруг них, поджимая зад, будто собираясь присесть, но в последний миг отдумывая, крутился рослый дратхар: шоколадный с серым, с большой бородатой шоколадной мордой, с печальными, мудрыми, золотыми глазами, поджарый и крепкий — спортсмен и аристократ с головы до ног.
Сперва я увидел пса, а уж потом егеря, он медленно стаскивал с себя ружье в деревянном чехле. Человек, ожидаемый столь долго и страстно, не мог показаться непривлекательным, и Толмачев сразу покорил меня. Среднего роста, худой в бедрах и талии и необыкновенно широкий в плечах, на светлой голове красиво, наискось сидела черная охотничья финская шапочка. С левой опущенной руки свисала витая ременная плеть. Узкое, бледно-загорелое лицо егеря по первому взгляду казалось молодым, но вокруг его серых с просинью глаз залегла усталость. Это была усталость, какой расплачиваются за войну, за трудную непростую жизнь. И все же Толмачев казался человеком свежим и сильным.
Он снял ружье и отдал его Матвеичу, развязал тесемки и скинул плащ-палатку, потом обошел всех нас и с каждым поздоровался за руку. Мне как незнакомцу Толмачев пожал руку особенно дружески и выразительно, взяв ее в обе ладони. Хоть он и пришел с ночного холода, руки у него были сухие и теплые.
— Небось намучился, товарищ Толмачев? — беспокойно спросил Горин. — Завтрашняя охота отменяется. Будете отсыпаться?
— Из-за меня охоту незачем отменять, — тихим, вежливым голосом отозвался Толмачев. — Мне и трех часов достаточно, чтобы выспаться.
— Ну а нам рано не выходить, — подхватил Горин. — Пускай тетеревиных набродов побольше будет. Только я вас не неволю.
— О чем разговор? — улыбнулся Толмачев.
…Казалось, меня разбудили прежде, нежели я успел заснуть. За окном еще
— На заре охотятся одни пижоны!.. Чего делать в лесу, когда набродов еще нету?..
— А сойдет роса — будут наброды? — сердито крикнул Муханов.
— Сказал! Роса чуть не до полудня держится…
— Ну так дождик пройдет, смоет следы, — настаивал Муханов.
— Какой еще дождик? Небо чистое, звездами играет. Толмачев, скажите ему: есть толк в лес идти, когда нет набродов?
— Никакого толку, — мягко улыбаясь, ответил Толмачев.
— Да это я и без вас знаю! — надулся Муханов. — Тоже открыли Америку!..
— Валерик, — проникновенно начал Горин, — а я видел тебя во сне…
— Не разбудила? — послышался свежий женский голос, и в избу заглянула Данилиха.
— Вера Степановна!.. — скромно обрадовался Толмачев. — Милости просим!..
— Показалось мне, будто вы прибыли, — Данилиха вошла, держа в руках большой газетный сверток. — Вот, косточек для Валета захватила…
— Спасибо. — Толмачев взял сверток, заглянул в него, выбрал кость и кинул Валету, остальное сунул в рюкзак. — Как поживаете, Вера Степановна? Самочувствие?
— Да что мне делается? — засмеялась Данилиха. — А вы совсем пропали!
— Работа, — развел руками Толмачев. — В последнее время много гостей из области да и с Москвы. Охотимся на Легошинском участке, все больше на рябчика и белую куропатку.
— Да мне-то к чему, на что вы там охотитесь! — снова засмеялась Данилиха, но как-то тревожно и неестественно. — А только друзей нехорошо забывать.
— Спасибо за косточки, Вера Степановна, — тепло сказал Толмачев, притворяя за ней дверь.
— Иван Матвеич! — взвыл Горин. — Куда девался набожный старик?
— Да здесь я! — вышел тот из боковухи.
— Иван Матвеич, покорми егерей… ушицы вчерашней, картошечки… тут вот консервы остались…
— Не беспокойтесь о нас, — сказал Толмачев.
— Я знаю, товарищ Толмачев, вы о себе никогда не думаете, — строго остановил его Горин, — но распоряжаюсь охотой я. А у меня принцип: прежде всего, чтобы люди были сыты, потом — все остальное.
Толмачев улыбнулся и отошел в сторону.
— Иван Матвеич, — снова обратился Горин к старику, — сейчас, повторяю, накормите егерей, затем охотники попьют чайку, и в путь! К десяти часам нам быть в Щебетовке с готовой ухой…
— Вот уж демьянова уха! — взорвался Муханов. — Мы что — приехали охотиться или уху трескать? На кой дьявол потащимся в Щебетовку?
— Молчи, Валерик, сейчас ты сытый, а находишься по лесу, взмечтаешь об ушице.
— Что, ее там нельзя сварить?
— Может рыбы не оказаться.
— Эка невидаль! Пошлешь щебетовского егеря, он в два счета наработает.