Поездка в Москву. Новейший Хлестаков

Станюкович Константин Михайлович

— Ах, Господи… Я, кажется, забыла ключи!.. — вырвалось у нее восклицание.

Однако, ключи нашлись в каком то ридикюле; старушка просветлела и, обращаясь к соседу, заметила:

— Нашлись! — и при этом прибавила: — А вы далеко изволите ехать?

— До Курска…

— До Курска… А я в Самару!..

— От Курска мне еще в сторону, шестьдесят верст! — прибавил сухощавый землевладелец.

— В имение?..

— В имение…

Они разговорились. Старушка, как видно, сангвинического характера, говорила много и охотно, перебегая иногда с поразительной внезапностью от одного предмета к другому. Быть может, она хотела в путевой беседе забыть на время свои невеселые петербургские впечатления или вообще она не отличалась воздержностью языка — кто знает?..

Она жаловалась на хозяйство, через две минуты нашла с соседом общих знакомых, расспрашивала и вспоминала о них. В разговоре все, о ком она ни упоминала, оказывались уже «милыми и прелестными». Такой то генерал — «прелестный»; такая то дама, с которой она вместе была в Смольном, тоже — «прелестная» и исправник NN — «прелестный и говорит по-французски». Мне показалось удивительным, что даже после трех недель, проведенных ею в Петербурге, старушка все-таки сохранила привычку находить всех «прелестными». В ней сильно сказывалась институтка, несмотря на её преклонный возраст. Она то и дело пересыпала свои слова французскими словами и в короткое время почти познакомила нас со своей биографией. Она дочь генерала, покойный муж её тоже был генерал и отличился в венгерскую кампанию… Она, конечно, рассказала «эпизод» отличия; затем, не докончив «эпизода», перешла как то к описанию «прелестного» и «благородного» товарища покойного мужа и его «прелестной» семьи, снова вернулась к началу эпизода и во второй раз объяснила, как муж её явился к Гергию и сказал ему «прелестную» речь. При этом она сильно жестикулировала и оживлялась. Дочь её была фрейлиной, прелестно образована, знает три языка, играет божественно, путешествовала за-границей и теперь замужем за графом Лукоморским… У нее трое внучек… прелестные дети… Отлично говорит по французски… Живет дочь, как царица.

— Имение у них пре-лест-ное!.. Дом полная чаша… зять прелестный… Дочь счастлива, да и как же не быть счастливой! Одним словом — все прелестно… прелестно!!. — У нее есть и сыновья. Один в гусарах… Другой… Но про другого она ничего не сказала…

Однако, передавая все эти подробности с провинциальной откровенностью, возбуждавшей по временам усмешку на лице моего соседа, старушка ни разу не проговорилась о цели её пребывания в Петербурге. Она вспоминала, как жила в Петербурге тридцать лет тому назад, как ездила на балы, какие великолепные дома на английской набережной и пр., как хорошо в церкви Казанского собора, но что она делала три недели в Петербурге и зачем именно приехала — о том молчок. Однако, из перечисления разных и, конечно, все «прелестных» лиц, занимающих всем известные должности в Петербурге, ясно было, что она приезжала в Петербург не для развлечений, да и разговор с племянницей, провожавшей ее, подтверждал это предположение…

Сухощавый «землевладелец» с видимым уважением к знакомствам соседки слушал болтовню этой словоохотливой старушки. Он приезжал в Петербург отдать сына в заведение. Он очень боится за сына в Петербурге… У него один сын.

— Нынче, сами изволите знать… какие выходят мерзавцы! — говорил её собеседник и при этом посмеивается сухим язвительным смехом…

Но, к крайнему моему удивлению, с лица старушки вдруг исчезает оживление. Она как то беззащитно смотрит на собеседника и, подавляя вздох, говорит:

— Да… да… конечно…

— Их бы, сударыня, по моему мнению, всех без разбора туда!.. — продолжает он, очевидно, не замечая волнения на лице старушки, и при этом показывает рукой на деревья, после чего — на свое, покрытое морщинами тонкое горло…

По лицу старушки, пробегает болезненная судорога… Она вздрагивает, и от её багровых щек отливает кровь… Она отворачивается к окну, желая скрыть волнение, и тихо что то шепчет в ответ.

— Так вот, на основании всех этих соображений, сударыня, я и решил не отдавать сына в университет… И так как мой прадед, дед и я сам служили во флоте, то и я хочу сделать сына моряком… По крайней мере, Господь Бог даст, не испортят мне моего сына. Он у меня один… один! — не без чувства прибавил сухощавый господин. — Ну, и флотская служба благородная; правда, карьеры

скоро сделать нельзя, но во всяком случае отдал я его пока в приготовительный пансион… Дорого берут только… Пятьсот рублей, но зато обещали приготовить основательно… Пятьсот рублей… экие деньги дерут! А вы, сударыня, тоже изволили в Петербург по делам ездить, второго сыночка определять?..

О, злодей, он не подозревал, что каждое слово его отражалось на лице старушки болезненно-робким, каким то виноватым выражением её выцветших глаз, блестевших слезой… Старое лицо её как то ребячески съежилось, как у детей перед плачем…

Куда девалось её оживление, когда она говорила обо всех «прелестных» знакомых и вспоминала балы и Смольный монастырь?.. Она, наконец, собралась с духом и сказала:

— Да, по делам… хлопотать об…

На её губах висело, очевидно, имя, по, взглянув на собеседника, она остановилась на мгновение и прибавила:

— Об имении… У меня процесс!..

С этими словами она торопливо вынула из кармана флакон с солями, понюхала, жалуясь на духоту в вагоне и головную боль, и, отвернувшись, приникла к углу и закрыла глаза. Мне было видно, как крупные слезы одна за другой медленно капали на подушку.

Сухощавый землевладелец клевал носом; сосед мой вышел на Ушанах, и диванчик остался в моем распоряжении, так что я мог протянуть занывшие ноги… Сзади меня, за спинкой дивана, где сидело купеческое семейство, время от времени возобновлялся диалог, в пол-голоса, но временами голоса возвышались.

— Есть чего жалеть… Нечего сказать!.. Демидов сад, Аркадия, Ливадия… Очень хорошие места для женатого человека! — говорил женский крикливый голос.

— Но не все же Аркадия… Исаакиевский собор, Казанский, Монетный двор. Вообще жизнь. А Самсон… Петергоф!? Парки!?

— Да разве ты в Казанском то был?.. (Голос понижается). А еще обещал тогда… Нет уж для вас кажется… (Опять шопот). И где ты вчера… В котором часу вернулся?..

Веселый мужской смех. Гневное женское восклицание: «Хороши братцы! Вместо того, чтоб»…

— Твой муж с Филиппо ужинал, а после…

— Они все врут… ей-Богу, врут… Послушай, Надя…

Ни звука.

— Наденька!.. Надечка!..

Голос переходит все диапазоны нежного тенора di gracia. Но примадонна не подает никакой реплики.

— На-дя… Ведь это, наконец, глупо!..

— Еще бы… (гневный ропот). А жена одна в номере… одна… Мало ли что могло случиться… Давно утреня отошла… а он…

— Однако… ты готова поверить всякой ерунде…

— В Москве… (быстрый шопот, очевидно, прокурорского характера). Тоже ерунда?..

Опять смех. Снова: «хороши, хороши братцы… Вместо того, чтобы остановить»…

— Ты закусить, Надя, не хочешь ли?

— Оставьте, пожалуйста… Я не могу есть!.. — продолжает она обидчиво.

— На вокзалах, Надя, все дрянь и дорого… За какую-нибудь вонючую котлетку — рубль!

— Какая экономия! — иронией звучит женский голос… Сколько-то мы в этом Петербурге денег оставили!

— А у нас тут сыр — одна слеза, икра, белорыбица провесная, колбаса… пирожки, цыплята… Я для тебя велел цыплят то, Наденька… Икра превосходная… По рублю семи гривен брал… Салфет… А рыбка!.. — продолжает голос, дрожащий алчностью разыгравшегося аппетита.

— «Взгляните тут, взгляните там!..» — напевают другие голоса — и что-нибудь скушаете, Надежда Ивановна… Открывай-ка, Федя, корзинку… Теперь время закусить… Завтракали то когда…

— Не хочу…

— Ну, для меня… Надежда Ивановна!.. Крылышко!

— Разве цыпленка… что ли, — манерничает женский голос. — А уж вы будьте спокойны… Я маменьке ужо в Моршанске скажу…

Но в гневном голосе пробивается миролюбивая нотка. Ясно, супружеский мир не за горами. Он в корзинке с провизией.

Поезд останавливается на пять минут у какой-то станции. Разговор затихает. Слышатся чавканье, подсасывание, бульбулькание жидкости и изредка восклицания: «Надя… рыбки… Надя, икорки… Надя, колбаски… Надя, стаканчик красненького!»…