Поэзия Бориса Пастернака
Шрифт:
крыше и спал на даче возле зениток...» 1 В Чистополе жилось трудно, но бытовые лишения перекрывались освобождающим чувством живой жизни, продолжающейся вокруг, новыми встречами и общими с людьми заботами и надеждами. А. Гладков приводит позднейшее, начала 50-х годов, ответное письмо Пастернака чистопольским школьникам: «Хотя я совсем не то, что вы думаете, и совершенно не гожусь в образцы и примеры того, как надо жить и думать, я в большом долгу перед Чистополем... Я всегда любил нашу глушь, мелкие города и сельские местности больше столиц, и мил моему сердцу Чистополь, и зимы в нем, и жители, и дома, как я их увидел зимой 1941 года, когда приехал к эвакуированной семье... Я имею в виду именно связи безымянные, встречи
И тяжелые вести с фронта легче переносились в виду этой непритязательной и неистребимой жизни, уходящей корнями в вековую традицию. Мысль о России, о присущем ей «духе широты и всечеловечности» никогда не получала у Пастернака такого открытого выражения, как в творчестве периода войны.
Обновление поэтического стиля, начало которого Пастернак относил к 1940 году, обусловливалось новым характером лиризма, тоже сознательно ориентированного на общее, понятное для всех. В записи А. Гладкова 25 декабря 1941 года (слишком похожей, впрочем, на позднейшие строчки в «Докторе Живаго») читаем: «Меня
1 Гладков Александр. Поздние вечера. М., 1986. С. 109.
сейчас влечет в поэзии точность, сила и внутренняя сдержанность, прячущая все неостывшее и еще дымящееся личное, все невымышленное реальное и частное в знакомую всем общность выражения. Я мечтаю о стиле, который я бы назвал незаметным, о простоте, похожей на лепет, о задушевности, близкой к материнскому баюканью...»
Стихам о войне предшествовали стихи переделкинского цикла конца 1940-го и первой половины 1941 года, которые были возрождением лирики после длительного молчания. 15 ноября 1940 года Пастернак писал О. М. Фрейденберг: «После долгого периода сплошных переводов я стал набрасывать что-то свое... Какая непередаваемая красота жизни зимой в лесу, в мороз, когда есть дрова. Глаза разбегаются, это совершенное ослепление». В короткий цикл вместились, впрочем, все времена года, их наступление и переходы, и каждое воспринималось как «новое чудо», как многократно повторяющееся «опять» - нескончаемая сказка бытия.
Опять эти белые мухи, И крыши, и святочный дед, И трубы, и лес лопоухий Шутом маскарадным одет.
Все обледенело с размаху В папахе до самых бровей И крадущейся росомахой Подсматривает с ветвей.
Торжественное затишье, Оправленное в резьбу, Похоже на четверостишье О спящей царевне в гробу.
И белому мертвому царству, Бросавшему мысленно в дрожь, Я тихо шепчу: «Благодарствуй, Ты больше, чем просят, даешь».
{«Иней*)
Сказка (в таком прямом, «названном» виде) - тоже новое у Пастернака. Она перемешана с прозаическими предметами и подробностями жизни, всеми этими водокачками, трубами, крышами, нескладицами дачного быта, и сама выступает как чудесная реальность, кбторую не придумаешь нарочно,- «магия» природы, «чародейство и диво», «бред бытия». Сказка - это воскрешенное детство, «чудеса в решете». Рождество, вечное восприятие мира «как бы впервые».
Переделкинский цикл во многом предопределил тональность и образные принципы «Стихов о войне», их мифопоэтический аспект. Сказку жизни пришлось отстаивать в войне против механизированной «таблицы умножения», чудовищной бездарности фашизма. В общем контексте «Стихов о войне» образ врага по-своему тоже «сказочный», но это другого рода сказка, нечто невероятное по масштабам прямого зла, сказка наоборот, антисказка. Цикл и открывается стихотворением «Страшная сказка» (1941). Ничего сказочного в нем нет (есть библейское сравнение «как Ирод в Вифлееме») - враг несет гибель самой жизни, а значит и сказке (детству). Далее в стихах, особенно в тех, где Пастернак изображает фронтовые эпизоды, изливается целый поток определений врага, взятых в основном из разговорного, народного лексикона: нечисть, бестии, канальи, гнезда
В определении разных граней зла? Граней-то как раз и нет. весь этот ряд безнадежно тавтологичен. Главный признак дан в начале цикла, в военно-бытовом стихотворении «Застава» (1941). Там мимоходом сказано, что военный патруль «крестом трассирующих пуль // Ночную нечисть в небе метит*. Конкретное боевое действие - как заклятие нечистой силы. Конфликт приобретает предельную, сказочную широту - это тяжба добра и зла. В таком глобальном значении он развертывается в стихотворении 1944 года «Ожившая фреска», но и в других стихотворениях цикла, без прямого участия сказки, мифа, он мыслится так же широко, по-разному и с разным поэтическим успехом сопрягаясь с конкретными ситуациями войны.
Нечто сказочное (соображаешь теперь) у Пастернака возникает в самых реальных сюжетах повествовательного плана. Оно связано с той повышенной мерой, которая отведена у него случайности, «невообразимому ходу» жизни, а также с местом и ролью детства в системе его понятий и ценностей. В стихотворении «Старый парк» (1941) герой, раненный, оказывается в госпитале, который размещен в бывшей усадьбе его предков. Воскресает детство («Мальчик маленький в кроватке...»), вступают в живую связь «голос нынешнего века и виденья той поры», а это в свою очередь на волне патриотического подъема порождает мысль о будущем, открывает будущее.
Парк преданьями состарен. Здесь стоял Наполеон. И славянофил Самарин Послужил и погребен.
Здесь потомок декабриста, Правнук русских героинь, Бил ворон из монтекристо И одолевал латынь.
Если только хватит силы. Он, как дед, энтузиаст, Прадеда-славянофила Пересмотрит и издаст.
Сам же он напишет пьесу, Вдохновленную войной,- Под немолчный ропот леса, Лежа, думает больной.
Там он жизни небывалой Невообразимый ход Языком провинциала В строй и ясность приведет.
Вне повествовательного сюжета, в широком лирическом ключе та же идея преемственности, а точнее - непреходящей сущности всего сокровенного, что связано с родной землей, дана в стихотворении 1943 года «Зима приближается»:
Люблю вас, далекие пристани В провинции или деревне. Чем книга чернее и листан ней, Тем прелесть ее задушевней.
Обозы тяжелые двигая, Раскинувши нив алфавиты, Вы с детства любимою книгою Как бы на середке открыты.
И вдруг она пишется заново Ближайшею первой метелью, Вся в росчерках полоза санного И белая, как рукоделье.
Октябрь серебристо-ореховый. Блеск заморозков оловянный. Осенние сумерки Чехова, Чайковского и Левитана.
В плане поэтики здесь нет ничего нового для Пастернака, образность этого стихотворения вся открыта раньше и теперь повторяется, суммируется. Эта повторность, знакомость вольно или невольно усилена и обращением к «банальным», в данной связке, именам русских художников. Новое - в тональности, в новых соотношениях и объемах привычных образов.
В лирике Пастернака есть два периода, когда тема детства, в общем-то сквозная для него, концентрируется в группе стихотворений, дополняющих и развивающих друг друга. Первая такая группа - в «Темах и вариациях» (цикл «Я их мог позабыть»). Вторая - в переделкинском цикле и «Стихах о войне».
О детство! Ковш душевной глуби! О всех лесов абориген, Корнями вросший в самолюбье, Мой вдохновитель, мой регент!
(с Клеветникам >)
Так в «Темах и вариациях». Детство открыто вовне, в постигаемую жизнь, и оно же - мир, замкнутый в себе, враждебный взрослой, отстоявшейся прозе - «звону ключей», «аромату манишек». Детство - пора «помешанных клавиатур», преувеличенных и пророчески-реальных страхов и фантазий. А еще глубже - это пора обретения слова, начало книги жизни, невнятное и в самой невнятице своей точное, непроизвольно-творческое.