Поэзия Бориса Пастернака
Шрифт:
Ты бежишь не одних толстосумов: Все ничтожное мерзко тебе.
(«Девятьсот пятый год»)
Ты точно бурей грации дымилась. Чуть побывав в ее живом огне. Посредственность впадала вмиг в немилость, Несовершенство навлекало гнев.
(«Памяти Рейснер»)
В заключительной главе «Спекторского» - похожая в общем коллизия, претворенная, однако, в конкретном жизненном эпизоде. И акценты здесь - далеко не те.
Как романтическая героиня «Девятьсот пятого года», как Лариса Рейснер, как девочка-заря, Ольга Бухтеева мыслится в историческом ряду. Однако одно дело - образ на уровне романтического обобщения, почти символа, образ слитный, синтетический (пафос «метельной» эпохи - и
Вовсе не ради только художественной выразительности прибегает Пастернак, говоря о женщине, к сравнениям природного ряда. «Твой смысл, как воздух, бескорыстен»,- обращается он к любимой. «И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен». Вряд ли есть для Пастернака в женщине (реальной женщине - не символе) что-то более важное, чем внутренняя органичность, естественность, которая в самой себе содержит тайну. Пастернак мог боготворить женщину-бурю, но он не мог боготворить женщину-шефа, человека проформы. В этом он был упорно старомоден. Ольга переиначивает саму свою родословную, и это уже не «Жанна д'Арк из сибирских колодниц», это больше похоже на «ложные репутации» периода «переделки».
Впрочем, наверное, секрет резкой метаморфозы Ольги заключен и в творческой истории романа. Здесь во многом «виновата» другая героиня, целиком завладевшая к концу симпатией автора,- Мария Ильина. Отмечу сразу, что она тоже не «просто женщина», ее образ несет повышенную смысловую нагрузку и по-своему романтизирован, но - в другом смысле и в другом направлении.
«Спекторский» писался очень трудно. Наверное, есть немного произведений (разумеется, значительных), которые по самому стилю, по дробному членению своему выдают, с какой натугой они писались. «Спекторский» - из таких немногих. И относительное единство пришло, когда идея была найдена совсем даже не среди тех проблем, которые составляют видимую сущность «Спекторского» как произведения исторического.
Весь роман зазвучал по-новому с введением в него Марии Ильиной. Она появилась позже других героев, но заняла в романе место столь решительно, что Пастернак задним числом сочинил «Вступление», в котором утверждается, будто сам начальный замысел произведения был связан с нею.
Во «Вступлении» Мария намечена крупно и загадочно. Русский автор за рубежом, «в чести и на виду», с «таинственной» (хотя уже и давней) «какой-то эпопеей». Смысл этой эпопеи не очень прояснен и толкает на предположения,- зато, оказывается, все, кто знал ее произведение, «хвалили стиль и новизну метафор». Все это сообщается в ходе подробного рассказа автора о его работе над иностранными изданиями, с точными датами и именами (конец 1924 года, сбор высказываний о Ленине, сведения о Конраде и Прусте). Уже эта документальная точность окружения, в котором появляется имя Ильиной, дает повод подумать о возможном здесь конкретном прообразе.
В пятой - шестой главах появляется она сама. Сначала - «девочка с прической а 1а Чен-чи» на сборище у Бальца. «По внешности - насмешница», она здесь чужая («витала, чтобы не соврать, верст за сто»). И - детали биографии: «Отец ее,- узнал он,- был профессор, весной она по нем надела креп». Весна - 1913
В Марии, надо полагать, отразились черты не одного реального лица, и среди них - можно смело утверждать - есть черты Марины Цветаевой. Не по внешним деталям, которых могло и не быть,- она сближается с Цветаевой по внутреннему складу своему.
По яростному темпераменту, который только прячет себя за насмешливой сдержанностью и вдруг проявляется - не намеренно, не на показ:
Среди ее стихов осталась запись Об этих днях, где почерк был иглист, Как тернии, и ненависть, как ляпис, Фонтаном клякс избороздила лист.
По великой гордыне - свидетельству силы, но в то же время щиту: ведь так уязвима бывает и она в женской слабости и обиде:
И вот, лишь к горлу подступали клубья, Она спешила утопить их груз В оледенелом вопле самолюбья И яростью перешибала грусть.
Да, Цветаева. Не сама она, конечно, достоверная, с цитатами (стихи Ильиной в романе - очень пастернаковские по складу), а преображенная, мыслимая. И - очень нужная сейчас Пастернаку.
Их сближение произошло в 1922 году, когда Пастернак открыл для себя Цветаеву-поэта. «Я написал Цветаевой в Прагу письмо, полное восторгов и удивления по поводу того, что я так Долго прозевывал ее и так поздно узнал. Она ответила мне. Между нами завязалась переписка, особенно участившаяся в середине двадцатых годов, когда появилось ее «Ремесло» и в Москве стали известны в списках ее крупные по размаху и мысли, яркие, необычные по новизне «Поэма конца», «Поэма горы» и «Крысолов». Мы подружились» («Люди и положения»).
Восторг был взаимный. Бурные письма Цветаевой, ее статья «Световой ливень» (о «Сестре моей - жизни») дышат восхищением перед талантом и личностью Пастернака. В 1923- 1925 годах написаны посвященные ему циклы «Провода» и «Двое», а также обращен к нему целый ряд отдельных стихотворений. В них - утверждение общности судьбы, высокого и трагического предназначения.
В мире, где всяк Сгорблен и взмылен, Знаю - один Мне равносилен.
В мире, где столь Многого хощем, Знаю - один Мне равномощен.
В мире, где все - Плесень и плющ, Знаю: один Ты - равносущ
Мне.
(«Двое»)
В «Людях и положениях», много лет спустя, Пастернак писал: «Цветаева была женщиной с деятельной мужской душой, решительной, воинствующей, неукротимой. В жизни и творчестве она стремительно, жадно и почти хищно рвалась к окончательности и определенности, в преследовании которых ушла далеко и опередила всех».
Не здесь ли секрет того воздействия, которое оказала она на Пастернака во время его работы над «Спекторским»? Ведь именно окончательности и определенности так не хватало ему. «Тогда я попрошу твоей помощи»,- написал он Цветаевой 20 апреля 1926 года в контексте мысли о желании «вернуть истории поколенье», которому они принадлежали. И она оказала ему помощь- самим своим присутствием в мире.
Собственно говоря, то, что увидел Пастернак у Цветаевой, было ему знакомо. Свобода, обретаемая в противостоянии (в широком смысле - «поэт и толпа»),- от нее он отказался в самом начале, когда писал «Поверх барьеров», но к ней он отчасти вернулся в «Темах и вариациях» («Нас мало. Нас, может быть, трое...»). Такая свобода предполагает утраты, даже желает утрат: без них она ничто. В первой половине 20-х годов Цветаева одерживала свои блистательные поэтические победы как раз на разрыве, на самоутверждении, на знании о своей трагической исключительности. Пастернак не мог не подпасть под обаяние цветаевской силы («окончательности и определенности»), но при этом, конечно, он остался Пастернаком,- о том свидетельствуют отношения его героя с Ильиной.