Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Ты на все отвечаешь «да»

Собрат мой по крови, панамец, твердишь свое вечное «да». Понурился, не прекословя и, что ни велят господа, собрат мой по крови, панамец, твердишь свое вечное «да». В ответ на гроши за работу — да, да, да. В ответ беспросветному гнету — да, да, да. Собрат мой по крови, панамец, твердишь свое вечное «да». Скажи, наконец, свое «нет», скажи, наконец, свое «нет» в замену всегдашнего «да». Но не говори это «нет», когда вырывается «да». А скажешь ты «да» вместо «нет» и «нет» вместо должного «да», и «да» твое станет как «нет», а «нет» твое — попросту «да». А ну! И пускай не судачат, что чести в тебе ни на грош. Нет! Нет! Нет! Что сколько не думаешь «нет», а скажешь опять только «да». Что ты все издевки снесешь. Нет! Нет! Нет! Что, мол, по заслугам нужда… Но не говори свое «нет», когда вырывается «да». А скажешь ты «да» вместо «нет» и «нет» вместо должного «да», и «да» твое станет как «нет», а «нет» твое — попросту «да». Твердишь свое вечное «да», собрат мой по крови, панамец, твердишь

свое вечное «да». Киваешь в ответ на злословье, а топчут тебя господа — собрат мой по крови, панамец, твердишь свое вечное «да»…

КАРЛОС ФРАНСИСКО ЧАНГМАРИН [228]

Грязь заводская въелась в эти руки

Перевод М. Самаева

Грязь заводская въелась в эти руки, пропитанные потом и смолою. Кователи народов эти руки, творцы основ непобедимой жизни: воды и хлеба, ласки и стрелы. Они плоды душистые взрастили, высокие костры зажгли во мраке, они сумели в землю заронить зерно, они продели нить в иголку и, мудрые, построили корабль. На каждой тропке и на каждом камне дворца, завода, храма или фермы следы разумных пальцев, тонких нервов и капли крови, пролитой когда-то. Мозолистые, в шрамах, руки деда, которые смешали землю с кровью своей, чтоб вырастить зеленый рис. Шершавые, коряжливые пальцы, такие добрые для струн гитары или во время жалобных прощаний. Тяжелые запястья, кулаки, как десять ловчих, бредящих о чем-то и под вечер однажды — без мачете и без гитары ласковой — сраженных и умерших, подобно орхидеям у изгороди преступлений. Я помню руки матери, которым была родной земля гвоздик и роз. Чтоб хлеб добыть на завтрак, эти руки работают с рассвета до заката и раздвигают горизонты дня. Они безропотны и терпеливы, всегда добры, всегда нежны и пахнут мелисой, альбаакой, теплым хлебом. Простые героини — эти руки. Со временем их кожа зарастает морщинками, как нежными ветвями. Я воспеваю руки кустарей, крестьян, рабочих, — руки подневольных, те, что взрывают вековые стены, те, что придумали так много песен, — они мудры, умелы и могучи. Они открыли землю, сквозь гранит прорыли шахты, горные тоннели, — рабочих руки, моряков, солдат, ткачей искусных и ловцов жемчужин. Вас, руки современников моих, я воспеваю; сжатые в кулак, вы точно молоты в лучах рассвета. Вы боритесь, творите; вы — моторы, которые приводят жизнь в движенье. Вы, руки масс, стальные кулаки, вы, грубые, несущие рассвет, разбейте ненавистные оковы в Америке и в Азии, в Европе и в Африке; воспряньте, сбросьте иго, чтоб в будущем в одном рукопожатье слились все руки добрые земли среди веселых песен и колосьев, среди гвоздик и роз, среди голубок!

228

Карлос Франсиско Чангмарин(р. 1922) — поэт, рассказчик, живописец, композитор. Член руководства компартии Панамы. Его творчество повествует о тяготах и чаяньях простого люда; при этом Чангмарин избегает всякой вычурности и искусственной красивости. Автор книги «Телесные стихи» (1956).

ПАРАГВАЙ

ЭРИБ КАМПОС СЕРВЕРА [229]

Горсть земли

Перевод Ю. Петрова

1

Горсть земли — от недр твоих, от линий, одиночество твое замкнувших, и от лика твоего из глины, налитого зреющим рыданьем. Горсть земли с простою лаской соли и корней беспомощностью нежной. Горсть земли, где на губах застыли кровь и смех твоих детей умерших. Горсть земли, чтобы на лбу горящем ощутить весь холод часа смерти и остаток тени тихой рощи, берегущий сомкнутые веки. Ночи апельсинового цвета, твой меридиан лесной и жаркий, благость минералов, населивших лоно твоего большого тела, лес твоей груди, твои деревья — это я любил в тебе безмерно — ты отчизна радости и боли — это я боготворил в тебе.

229

Эриб Кампос Сервера(1908–1953) — поэт, возглавлявший авангардистское направление парагвайской литературы. С годами изысканная усложненность его стиля проясняется. Лучшие произведения Кампоса Серверы отмечены искренним сочувствием к судьбе простого человека и глубоким патриотизмом. Главная книга стихов — «Искупленный пепел» (1950). На русском языке публикуется впервые.

2

Вот я снова, голый и скорбящий, брошен на скалу воспоминаний, я затерян средь излучин мрака, голый и скорбящий, далеко я от живого тока твоей крови, далеко. Мет дальнего жасмина звезд твоих. Нет ярого, ночного нападенья сельвы. Ничего нет: дней твоих с гитарами, с ножами, ясности небес непостижимой. Одинок, как крик или как камень, имя я твержу твое, и если — жду, что с этим именем сравняюсь, знаю я, что камень — это камень, и что воду изгоняет жесткий пояс твой, и что находят птицы свой приют на дереве, с которым песням и крылам не уцелеть.

3

Тучи разнолики надо мною, профили других народов четки — вдруг тебя я снова обретаю. В чаще одиночества глухого, средь слепых дорог полей и песен вижу я, как ты со мною рядом расстилаешься — в венце поблекшем, с памятью святой о гуарани. Ты — во мне, в моих шагах идешь ты, ртом моим глаголешь, мы с тобою вместе умираем — еженощно. Ты — во мне, со знаменем, с руками маленькими крепкими твоими, с маленькой луной неотвратимой. Непреложно, словно звезд движенье, все твое ко мне, в меня приходит: грива ливней, и тоска морская, и печаль бескрайняя равнины, жаждущей испить небесной влаги. Ты — во мне, а я — в тебе, навечно с язвами твоими слит. Гляжу я, как ты, умирая, рассветаешь. Я с тобою неразрывно связан, ненависти в'oроны не могут расклевать, разрушить пуповину; твой Исток и твой Итог несу я на плечах, подобно Кордильерам. Горсть земли люблю в тебе, и это счастье страсти — тоже от тебя.

ХОСЕФИНА ПЛА [230]

Все в зеркале берет начало

Перевод Н. Горской

Все в зеркале берет качало. В озерной глади, равнодушной ко всему на свете, гнилушка стала радугой, а туча — островком. Все в зеркале берет начало. В обманных небесах болота высиживала ветка лунного птенца, а птица без иглы и нитки шила паруса. Все в зеркале берет начало. Подмигивала рыбе фальшивая звезда, и сочиняла музыку беззвучную луна. И на рассвете путник в зеркало взглянул и

там себя увидел — призрак страшный: косые скулы, впалые виски, глаза — как водянистый студень, и лоб, похожий на могильную плиту. Он видел лишь лицо и позабыл про душу. И стали с той поры подразделять людей по цвету кожи и волос. Влюбленные уже не верили друг другу, заране ждали смерти старики, и человек цветной лишился родины и братьев, и продала красавица свою мечту. Все в зеркале берет начало…

230

Хосефина Пла(р. 1909) — поэтесса, известность которой принесла книга «Цена мечты» (1934), проникновенно воспевающая любовь. На русском языке ее стихи печатаются впервые.

АУГУСТО РОА БАСТОС [231]

Сыны моей земли

Перевод Б. Дубина

Землей земля — моей земли сыны, и лица их — мертвей могильной глины — вовек не дрогнут жилкой ни единой, лишь грудь кипит виденьями войны. Сама земля — моей земли сыны, от чьих костей трещат ее глубины; и как на всякой пяди этой глины, на каждом — несводимый след войны. Как поднятая плугом целина — рубцы на них, и почва этих пашен корнями изнутри озарена. И мощь сама — моей земли сыны: их крепкий торс в кровавый цвет окрашен, но мир цветущий бьет из их войны.

231

Аугусто Роа Бастос(р. 1917) — поэт, романист, рассказчик. Сын батрака, он стал крупнейшим литератором Парагвая. В молодости строго следовал образцам классической испанской поэзии. Позднее испытал глубокое влияние современной европейской литературы, что не пометало ему однако, стать истинно национальным писателем. Его творчеству свойственны мотивы революционного романтизма; он широко использует индейский фольклор. Стихи на русском языке печатаются впервые.

ЭЛЬВИО РОМЕРО [232]

Перевод П. Грушко

Смерть погонщика

Напрасно звать его. Он не очнется, он на земле простерт, как черный ствол. Уже в его отрепья не уткнется бугристой головой ленивый вол. Лишь тишина звенит над ним отныне. Не расплести ее тугих тенет. Уже ничто пылающей пустыне его шагов усталых не вернет. Он умер тем, кем был он от рожденья, — пастух-идальго, облаченный в зной, он в одиночку постигал уменье сопротивляться ярости земной. Он там, где был. Под ним трава седая… Иссякла дней похожих череда, в которых он шагал, одолевая пустыню, по дорогам в никуда. Вот все, чем он владел на свете белом. Он пил прогорклых сумерек настой. В пустынных этих далях быть хотел он лишь тем, чем может быть пастух простой. А о другом и не мечтал он даже. Вся жизнь его зависела от ног. Теперь ушел он в мертвые пейзажи, теперь над ним сомкнулась пыль дорог. Он рухнул навзничь, не изведав счастья. Его останки травы оплели… Живой, он в горизонты не вмещался, а умер — весь вместился в пядь земли.

232

Эльвио Ромеро(р. 1926) — поэт-революционер. Первое его стихотворение, посвященное знамени Победы над рейхстагом, было опубликовано в 1945 году. В 1947 году Ромеро принял участие в восстании против диктатуры Мориньиго. После разгрома повстанцев вынужден жить на чужбине. Автор многих стихотворных сборников: «Вспаханные дни» (1948), «Эта гитара сурова» (1961) и др. На русском языке опубликованы его поэтические книги: «Стихи» (М., 1961) и «Земной зной» (М., 1966), «С этой суровой гитарой», (М., 1968).

Богорез

Убрав со лба маисовые прядки, Лаку медоволицый в упоенье творит святых, скобля ножом поленья. Рука в поту, как в глянцевой перчатке. Змеится стружка цвета золотого. Лоб старика в тяжелых каплях меда… И повторяют люди из народа: «У старика Лаку лицо святого». Как пилигримы в призрачной пустыне, немые пальцы ищут терпеливо святых — в поленьях лунного отлива, апостолов — в багровой древесине. Когда он злится — и стамеска злится, а радостен — ликует мастерская. Когда скорбит — живая скорбь людская ложится тенью на святые лица. Так беспокоен он, так постоянны его труды, смятенья и заботы, настолько он ушел в свои работы, что сам похож на образ деревянный. Вы старика Лаку в толпе найдете: его волнует жизнь простолюдина, он ловит жесты, чтобы воедино своих собратьев слить в древесной плоти. Настолько зорок он, настолько точен, что люди узнают в резных фигурах себя самих — молчащих и понурых, как старые деревья вдоль обочин. Приблизив нож к безликой заготовке, старик, чье сердце пышет юным жаром, всю страсть свою передает ударам, расчетливым, как выстрел из винтовки. Творя святого, он и добр и страшен. Он нож ведет то бережно, то резко. Порой нежнее льна его стамеска, порой остра, как плуг на теле пашен. Он дев святых дарит земной красою, как чародей, вселяя жизнь в обрубки: он алой краской им наводит губки и окропляет их глаза росою. Он дружен с древесиной, и похоже, что в нем сплелись тугие волоконца деревьев — этих изваяний солнца с причудливым тиснением на коже. …Змеится стружка цвета золотого. Лоб старика в тяжелых каплях меда. И повторяют люди из народа: «У старика Лаку лицо святого».

Ослепляющий жаворонков

Он ослепляет птиц. В рассветный час он видит в дрожи глаз затменье солнца. Рука его порою так трясется, как будто он себя лишает глаз. Такая уж у старца работенка, весь день к нему поток людей стремится, считают люди, что слепая птица поет особо сладостно и тонко. Едва лишь солнце патокой рассвета зальет испепеленные пригорки, а он уже сидит в своей каморке, зажмурившись от солнечного света. Кому обязан он своим уменьем стыдливо ослеплять живую влагу? В каких краях, кто обучил беднягу поспешному насилию над зреньем? Он прячет свой испуг за жалкой ложью: у ослепленной птицы чище трели… Но каждый раз, волнуясь, еле-еле с предательской справляется он дрожью. Ему не сладко в этой гнусной роли, которую всегда играть готов он. Как раб, цепями к ремеслу прикован, он трудится — и корчится от боли. Вот начал он… Рубаха липнет к телу, едва в его руке забьется птица. Он жалко улыбается — и злится, все не привыкнет к этакому делу. Он вздрагивает, плоть живую жаля, не ощущая собственного тела, рука как будто одеревенела, морщинистая, дряхлая, чужая… А птица и слепая знает песни — в ее напевах ливень вдохновенья, здесь каждый звук похож на дуновенье ветров, носивших птицу в поднебесье! А он живет лишь прошлым — теми днями, когда мальчонкой бегал и смеялся, когда весь мир волос его касался лучами солнца, ветром и ветвями… Он ослепляет птиц. В рассветный час он видит в дрожи глаз затменье солнца. Рука его порою так трясется, как будто он себя лишает глаз…