Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Плетельщик корзин

Плетельщик ивовых корзинок, седой задумчивый молчальник, — он из времен прибрел далеких, спустился с гор, добряк печальный. В горах рожденный, на равнине он не забыл дыханья гор. Он ладил из лозинок сказки, неугомонный фантазер. В слепую пору долгих ливней, когда пернатые — всего-то комочки глины между сучьев, без крыл, без песен, без полета, он горный контур горизонта вплетал в очередной узор: он ладил из лозинок сказки, неугомонный фантазер. Когда в своей каморке брался он за плетение корзинок, казалось, будто бы на пальцы стекают звездочки с лозинок и пузырьки живицы свежей сочатся из древесных пор, — он ладил из лозинок сказки, неугомонный фантазер. К нему гурьбой сбегались дети и гнезда в бороде свивали, когда разгневанное лето свирепо опаляло дали, полуприкрыв

глаза, он слушал их немудреный птичий спор и ладил из лозинок сказки, неугомонный фантазер. Никто не замечал печали в глазах его и в каждом жесте, когда он отдавал корзину, как будто отдал с нею вместе всего себя… Сжималось сердце, туманом застилало взор…. Он ладил из лозинок сказки, неугомонный фантазер. Когда же он исход свои начал — так, словно таял в зазеркалье, — весь мир потек в его корзину, чтоб с ним уплыть в глухие дала, его руками стали корни, а небом — ивовый шатер, пока и сам не стал он сказкой, неугомонный фантазер.

Офорт

Повис на кресте человек, врагами распят. Веревками человек опутан до пят. И ветер внизу… Страна моя сотнями кож натянута на кресты. Распятый на бубен похож. И ветер в лицо… Вся родина — на кресте… Крест падает в темноте. И ветер вверху!

Ягуа-Веве

(Комета)

Взметнулся ягуар! Чертой по небу. Костер небесный перепрыгнул. Взлохматил звездный бок, шаги умерил, вздохнул, как кошка, и прошелся мягко, и лапы изумрудные лизнул. Прыжок обдумал, решил, куда ступить, дыханье соразмерил и движенья… Потом, в дугу тугую выгнув спину, он над бездонной пропастью пронес свое мерцанье голубое.

Инамбу-И

(Дикая перепелка)

Испуг в траве! Неповторимый посвист и клюв — с землею вровень. Внезапная стрела над лугом, пронзительная звонкая раскраска под камни и песок, стремительная искорка в кустах и флейта сиесты. Смятенье перепела. Переполох в траве!

КАРМЕН СОЛЕР [233]

Перевод О. Савича

233

Кармен Солер(год рождения неизвестен) — парагвайская поэтесса, посвятившая свое творчество боевой социальной тематике.

Голубка мира в Парагвае

Белая голубка смотрит и молчит. Белая голубка плачет и молчит. Что голубка может голубю сказать, если ухитрились клюв ей завязать?

Обманутые

Его зовут, как человека: Гельман. Он — «вождь» четверки тех бандитов, что повели меня в тюрьму. Высокий белокурый ариец с именем арийским, с широкою улыбкой веселого ребенка. Кто б мог подумать, как печально его занятье: держать в застенке женщин, и рыться в их одежде и бумагах, и красть стихи, мои стихи! Но если я полна лучей и света, — пусть в песне вырвутся они! Но если голоса во мне звучат, — пусть в ветре эти голоса поют! Обманутые! Даже над моей могилой услышите колокола, зовущие набатом к свободе вас!

Э. Барреда «Цветы». 1950 г.

ПЕРУ

ХОСЕ САНТОС ЧОКАНО [234]

Перевод Г. Шмакова

Сон кондора

Под небом Анд, где звезд сияют жала, на пике горном средь немых снегов, сидит он, повелитель облаков, вперив глаза в закат кроваво-алый. Его стальная грудь белей опала, в провалах глаз — сверкание зрачков, играют блеском боевых клинков кривых когтей ацтекские кинжалы. Один, как перст, глядит он хмуро ввысь, над ним туманы тихо поднялись и бахромой серебряной повисли, и в них он тонет, крыльями шурша: так тонет в море накативших мыслей усталая и сирая душа.

234

Хосе Сантос Чокано(1875–1934) — один из виднейших и наиболее плодовитых поэтов-модернистов. Был назван «Поэтом Америки». Основные сборники: «Песни Тихого океана» (1904), «Душа Америки» (1906), «Да будет свет» (1908) и др. Переводится на русский язык впервые.

Кена-индейская флейта

Нет,

не сестра она лесной свирели, баюкавшей сатиров и дриад! Предсмертным плачем голубя звучат ее мелодий жалобные трели. То раня слух, то слышный еле-еле, ее протяжный и щемящий лад плывет над спящей пуной наугад, немые Анды тихо колыбеля. Роняя в ночь рыданий жемчуга, она поет, стыдлива и строга, и звук ее так горестен и светел, что не понять в томительной тиши, душа ли стонет, обратившись в ветер, иль ветер стонет голосом души.

«Право, не скажу, сеньор»

О индеец смуглоликий, выйди на порог из дома, на вопрос ответь скорее, брошенный тебе в упор: «Дашь ли мне воды напиться? Приютишь ли, обогреешь, хлебом досыта накормишь?» «Право, не скажу, сеньор». Вижу я: в поту кровавом пашешь ты скупую землю, ею же богач владеет, алчный и жестокий вор, неужели ты не знаешь, что тебя земли лишили, что она — твоя от веку? «Право, не скажу, сеньор». О индеец молчаливый, отчего так смотришь хмуро, что за мысли мозг твой точат тяготам наперекор? Отчего молчишь упрямо? Что ты ищешь в жизни сирой? И о чем ты молишь бога? «Право, не скажу, сеньор». Непостижный и прекрасный отпрыск древнего народа, ты равно невозмутимо радостные дни встречаешь, боль, страданья и позор, ты величествен, как Анды, и не жалостным смиреньем — мудрым безучастьем к жизни да стоической гордыней светится твой мрачный взор. Мы с тобой по крови братья, когда меня призвал бы сам господь и так спросил бы: «Что милей — венок лавровый иль из терниев убор? Утешающие песни или стих, налитый желчью?» Я, как ты, ему б ответил: «Право, не скажу, сеньор!)

Осенняя ночь

Луна висит, как стертая монета, над озера холодным серебром, укрыв на время куколку рассвета в смоляно-черном коконе ночном. Луна задернулась вуалью мглистой, рыдает ветер, залетев в овраг, поигрывает ивой многолистой, колышет влажный, непроглядный мрак. Все пуще дождь, и капли наудачу кропят кустарник и цветы в полях, и кажется, что это звезды плачут, пылавшие в озерных хрусталях. Вот капля падает на лист разлатый, ползет по жилкам, зыблется, дрожит, чтобы потом алмазом в три карата сорваться в ночь и землю освежить. Лишь изредка, как грохот барабанный, вплетется гром в мелодию воды, одевшей нежно пеленой стеклянной ажурные октябрьские сады. Узорны сучья в тишине беззвездной, а там, вдали, сквозь листьев кутерьму, рукою черной, пагубной и грозной нас манит ночь в клубящуюся тьму.

Песня на горной дороге

Чернела ночная дорога, и всполохи молний взрывали кромешную темень в Андах, я ехал змеящейся тропкой на жеребце норовистом. Копыта стучали дробно, стеклянно сверкали брызги разметанных сонных луж, гудели свирепым оркестром мильоны жужжащих мошек… Внезапно на фоне сельвы, задумчивой, темно-синей, взметнулась горстка огней искрящимся роем осиным. Гостиница! В нетерпенье я лошадь хлыстом ударил, она встрепенулась, и воздух пронзила приветливым ржаньем. А сельва, как будто поняв, в чем дело, ночной концерт оборвала и словно похолодела. И тут чей-то женский голос, щемящий, чистый и низкий, ко мне долетел внезапно из этой гостиницы близкой. Женщина пела. Мелодия, медлительная и простая, лилась протяжно, как вздох… Казалось, что этой песне нет ни конца, ни края. Дремали колючие горы в ночной тишине горячей, а я все слушал, как льется напев безыскусно-бродячий, как будто из жизни другой звучала та песня простая И я натянул поводья, слова разобрать пытаясь. «Мужчины приходят ночью, утром от нас уходят…» Другой, тоже женский голос, сливаясь с первым в дуэт, запел тоскливо и нежно, заканчивая куплет: «Любовь — лишь привал минутный на темной земной дороге». Затем повторили вместе с горечью и тревогой: «Все к нам приходят ночью, утром от нас уходят…» Тогда я спешился и отдохнуть прилег на бережке какого-то болотца, а из гостиницы звучала эта песня, томила слух, усталость навалилась, и я, закрыв глаза, уснул, ее напевом убаюкан… С тех пор, кружа по диким тропкам сельвы, я не ищу покоя на привалах, а сплю под звездным и открытым небом — ведь тот напев, щемящий, безыскусный, звучит во мне и память бередит: «Мужчины приходят ночью, утром от нас уходят, любовь — лишь привал минутный на темной земной дороге».