Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова

Сборник

Август

На закате соперники персик и сахар. Солнце внутри вечера, словно косточка в абрикосе. Нетронутый кукурузный початок усмехается желто и твердо. Август. Дети заедают черный хлеб спелой луной.

Agosto

Вечером

Не моя ли Лусия стоит босая в ручье? Три необъятных тополя, одна звезда. Прокушенная лягушками тишина — как вуаль на зеленых веснушках. Сухое дерево расцвело в реке. От него разошлись круги. И я зазвенел над твоей водой, смуглянка Гранада.

Tarde

Газелла чудесной любви

На известняках злой пустоши стеблем тонким любовь, влажным жасмином. Под

зноем злого неба шорохом снега в моей груди. Небо и пустошь сковали руки. Пустошь и небо стегали меня по ранам.

Gacela del amor maravilloso

Газель внезапной любви

Никто не знал, что сумрачной магнолией благоухает твой живот. И что любви колибри в зубах ты мучишь, никто не разберет. И табуны персидских каруселей заснули под луною твоего лица. Четыре ночи я ловил арканом твою талию, снегов соперницу. Меж алебастром и жасмином семян поблекших горсти бросал на цветники твой взгляд. В своей груди искал я буквы из слоновой кости, что скажут навсегда, навсегда, навсегда сады моей агонии, сбежавшее твое тело навсегда, и у меня во рту кровь твоих вен. Твой рот не освещает мою смерть.

Gacela del Amor Imprevisto

Газелла страшной откровенности

Хочу, чтобы вода не возвращалась в русло, чтоб ветер не вернулся на равнину, и глаз чтоб не было у ночи, и в сердце не осталось золотых цветков, волам досталась бы трава погуще, а дождевые черви умерли в тени. Хочу, чтоб просверкал зубами череп и желтизна разлилась бы на шелке. Я вижу – ужасающая ночь свивается в клубок и бьется с полднем. Меня зелёный яд заката не погубит, ни свод, что рухнул и поранил время. Но не показывай мне чистой наготы своей. Она, как чёрный кактус, что разросся в камыше. Тоскую я под смутными планетами, но не показывай мне крепкой поясницы.

Gacela de la terrible presencia

Вариации

Заводь воздуха под веткой эха. Речная заводь под листвою звезд. Заводь твоего рта под зарослями поцелуев.

Variacion

Ода Уолту Уитмену

На Ист-Ривер и в Бронксе парни поют, заголив поясницы — у маховика, ремней, масла, молота. Девяносто тысяч шахтеров добывают серебро из породы, дети рисуют ступени лестниц и перспективы. Никто тут не заснет, не захочет стать рекой, не влюбится ни в крупные лепестки, ни в лазурный язык взморья. На Ист-Ривер у Квинсборо парни сражаются с индустрией, евреи продают речному фавну розу обрезания, а небо, подталкивая ветром, гонит за мосты и крыши стада бизонов. И никто не замрет, не захочет стать облаком, не будет искать ни цветок папоротника, ни желтое колесо тамбурина. Когда поднимется луна, колеса блоков завертятся, чтоб опрокинуть небо, кордоном из шипов обнесут память, в гробы уложат всех, кто не работает. Нью-Йорк – болото, Нью-Йорк – стальные тросы и смерть. Что за ангел прячется у тебя за щекой? Чей идеальный голос расскажет об истинах пшеницы? Из чьего страшного сна твои запятнанные анемоны? Ни на миг, о прекрасный старик Уолт Уитмен, не терял я из виду ни твою полную бабочек бороду, ни вытертый луной вельвет твоих плеч, ни ноги, как у девственного Аполлона, столбом пепла поднялся предо мной твой голос, старик, прекрасный, как туман, с пронзенным иголкой удом, ты стонешь, как птица, ты – противник сатира, противник виноградной лозы, поклонник тел под грубой материей. Ни на миг не терял тебя, прекрасный муж, что среди гор угля, среди рекламы и железнодорожных путей мечтал стать рекой, уснуть, как река, вместе с другом, который вложил тебе в грудь крупицу боли из груди непокоренного леопарда. Ни на миг, прирожденный Адам, силач, одиночка посреди океана, старый красавец Уолт Уитмен. Потому что все они, что собирались на террасах баров, скопом выныривали из клоак, содрогались между ног шоферни, вертелись на танцполе абсента, все эти петухи, Уолт Уитмен, говорили о тебе: – Он тоже! Тоже! В твою светозарную непорочную бороду падают блондины с севера и негры песков, толпа вопит и размахивает руками. На котов или змей похожи эти петухи, Уолт Уитмен, в мутных слезах, мясо для кнута, пинка или укуса дрессировщика. – Он тоже! Тоже! – тыкают накрашенными пальцами в берег твоих снов, пока твой друг ест яблоко, слегка отдающее бензином, а солнце поет в пупках у мальчиков, что играют под мостами. Но ты не тянулся к оцарапанным глазам, к мрачным болотам, что затягивают детей, к замороженной слюне, к изгибам, разодранным, как брюхо жабы, ко всему, что разносят петухи в автомобилях и барах, пока луна стегает их на перекрестках ужаса. Ты

искал обнаженного, который стал бы рекой, быком и мечтой, что соединит колесо с морской травой, искал прародителя своей агонии, розу своей смерти, и стонал в пламени своего сокровенного экватора. Так и надо – не искать поутру удовольствий в дебрях живой крови. Ведь на небе есть берег, чтоб переждать жизнь, там хватает тел, чтоб не повторять их на рассвете. Агония, агония, сны, бродильный чан и сны. Этот мир, мой друг, агония. Под городскими часами гниют мертвецы, война идет, рыдая, за ней – миллион серых крыс. Богачи дарят любовницам светозарные мимолетные безделушки. Жизнь не благородна, не прекрасна, не свята. Сможет ли человек, если захочет, справиться со своей страстью к коралловым венам и небесной наготе? Завтрашняя любовь будет горной породой и временем, когда ветерок задремлет в ветвях. Поэтому я, старина Уолт Уитмен, и не подымал голоса ни против мальчика, что написал на подушке имя девочки, ни против подростка, что нарядился невестой во мраке платяного шкафа, ни против одиноких игроков в казино, что с брезгливостью лакали воду проституции, ни против мужчин, что бросали непристойные взгляды и любили мужчин, и молчание обожгло им губы. Я против вас, городские петухи, с одутловатыми телами и грязными мыслями, источники нечистот, гарпии, неусыпные враги любви, раздающей короны радости. Всегда против вас, предлагающих мальчикам капли мерзкой смерти, горького яда. Всегда против тех, кто в Северной Америке – феи, в Гаване – птички, в Мехико – тетки, в Кадисе – неженки, в Севилье – фиалки, в Мадриде – попки, в Аликанте – цветочки, в Португалии – аделаидки. Петухи всего мира, губители голубей! Рабы женщин, суки их туалетных комнат, открытые всем ветрам, что несут лихорадку, караулящие на лугах засохшей цикуты. Нет вам пощады! Смерть течет из ваших глаз, покрывая серыми цветами илистый берег. Берегитесь! Нет вам пощады! Пусть праведники и заблудшие, классики, знаменитости и убогие захлопнут перед вами двери вакханалий! О, красавец Уолт Уитмен, спи на берегу Гудзона, раскрыв объятья и наставив бороду на полюс. Снег или мягкая глина, на своем языке зови друзей присмотреть до утра за твоей ланью без тела. Спи, ничего не осталось. Стены танцуют, тревожа прерии. Америка наводнена механизмами и стоном. Пусть свежий ветер самой глубокой ночи выдует цветы и слова из-под арки, где вы уснули! Пусть негритёнок объявит вызолоченным белым — царство колосьев грядет!

Oda a Walt Whitman

Пабло Неруда

(1904–1973)

Вечно

К тем, до меня, я не ревную. Приди хоть с мужиком за спиной, хоть с сотней мужиков в прическе, хоть с тысячей, вцепившихся тебе в грудь и ноги, так речка, полная утопленников, сталкивается с морем, с вечной пеной прибоя, штормом. Тащи их всех на место нашей встречи — всегда останемся наедине и вечно будем ты да я на всей земле, чтоб начиналась жизнь.

Siempre

Из английской поэзии

Джон Донн

Уильям Блейк

Роберт Бернс

Вальтер Скотт

Томас Мур

Перси Биши Шелли

Джон Китс

Альфред Теннисон

Льюис Кэрролл

Роберт Льюис Стивенсон

Джозеф Редьярд Киплинг

Ральф Ходжсон

Томас Эрнст Хьюм

Дэвид Герберт Лоуренс

Луис МакНис

Уистан Хью Оден

Дилан Томас

Битлз

Джон Донн

(1572–1631)

На рассвете

О, не вставай! Пусть свет твоих очей не погасает, нет! Пускай рассвет не разрывает тучи, ведь сердце разорвется в неминучей разлуке. Погоди! Без твоего участья не выживет грудной младенец счастья.

Daybreak

«Человек – не остров…»

Человек – не остров, но каждый, целиком — обломок континента, часть простора. И если море смоет глину, Европа станет меньше, как будто смыло мыс, или усадьбу друга, или твою усадьбу. Любая смерть, ты убавляешь и меня — я сросся с остальными. Не посылай слугу узнать, о ком бьет колокол [4] — он бьет и о тебе.

4

английский колокол ни о ком не сожалеет, а системой ударов передает информацию, кто именно умер: мужчина, женщина, девушка, каков возраст покойного.