Поэзия народов СССР IV - XVIII веков

Маштоц Месроп

ГРИГОРИЙ СКОВОРОДА

УКРАИНСКИЙ поэт

1722-1794

1

Ах, поля, поля зелены, Поля, цветами распещренны! Ах долины, яры, Круглы могилы, бугры! Ах вы, вод потоки чисты! Ах вы, берега трависты! Ах, ваши волоса, Вы, кудрявые леса! Жаворонок меж полями, Соловейко меж садами; Тот выспрь летя сверчит, А сей на ветвах свистит. А когда взошла денница, Свищет в той час всяка птица, Музыкою воздух растворенный Шумит вкруг. Только солнце выникает, Пастух овцы выгоняет И на свою свирель Выдает дрожливой трель. Пропадайте, думы трудны, Города премноголюдны! А я з хлеба куском Умру на месте таком.

2

Всякому городу нрав и права; Всяка имеет свой ум голова; Всякому сердцу своя есть любовь, Всякому горлу свой есть вкус каков. А мне одна только в свете дума, А мне одно только не йдет с ума. Петр для чинов углы панскии трет, Федька-купец при аршине все лжет, Тот строит дом свой на новый манер, Тот все в процентах: пожалуй, поверь! А мне одна только в свете дума, А мне одно только не йдет с ума. Тот непрестанно стягает грунта, Сей иностранны заводит скота. Те формируют на ловлю собак, Сих шумит дом от гостей, как кабак. А мне одна только в свете дума, А мне одно только не йдет с ума. Строит на свой тон юриста права, С диспут студенту трещит голова, Тех беспокоит Венерин амур, Всякому голову мучит свой дур. А мне одна только в свете дума, Как бы умерти мне не без ума. Тот панегирик сплетает со лжей, Лекарь в подряд ставит мертвых людей, Сей образы жировых чтёт тузов, Степка бежит, как на свадьбу, в позов. А мне одна только в свете дума, Как бы умерти мне не без ума. Смерте страшна! замашная косо! Ты не щадиш и царских волосов, Ты не глядиш, где мужик, а где царь,- Все жереш так, как солому пожар. Кто ж на ее плюет острую сталь? Тот, чия совесть, как чистый хрусталь.

3

Ой ты, птичко жолтобоко, Не клади гнезда высоко! Клади на зеленой травке, На молоденькой муравке. От ястреб над головою Висит, хочет ухватить, Вашею живет он кровью. От, от кохти он строит! Стоит явор над горою, Все кивает головою, Буйны ветры повевают, Руки явору ламают. А вербочки шумят низко, Волокут мене до сна. Тут течет поточек близко, Видно воду аж до дна. На что ж мне замышляти, Что в селе родила мати? Нехай у тех мозок рвется, Кто высоко в гору дмется, А я буду себе тихо Коротати милый век, Так минет мене все лихо, Счастлив буду человек.

DЕ LIBERTATE [7]

Что то за вольность? Добро в ней какое? Ины говорять, будто золотое. Ах, не златое: если сравнить злато, Против вольности еще оно блато. О, когда бы же мне в дурни не пошитись, Дабы вольности не мог как лишитись. Будь славен вовек, о муже избрание, Вольности отче, герою Богдане.

7

О свободе (лат.).

ИВАН КОТЛЯРЕВСКИЙ

УКРАИНСКИЙ ПОЭТ

1769-1838

ЭНЕИДА

Отрывки

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Эней был парубок бедовый И хлопец хоть куда казак, На шашни прыткий, непутевый, Затмил он записных гуляк. Когда же Трою в битве грозной Сровняли с кучею навозной, Котомку сгреб и тягу дал; С собою прихватил троянцев, Бритоголовых голодранцев, И грекам пятки показал. Челны сварганив, разместились, Весельцами взмахнули в лад, Ватагой по морю пустились Чесать, куда глаза глядят. Юнона, злая сучья дочка, Тут раскудахталась, как квочка, Энея не любила – страх; Хотелось ей, чтоб отлетела К чертям душа его из тела, Чтоб сгинул этот вертопрах. Был не по нраву, не по сердцу Богине издавна Эней: Он ей казался горше перцу, Не хаживал с поклоном к ней И был ей ненавистней вдвое, Как всякий обитатель Трои; Он там родился и возрос, Вдобавок звал Венеру мамон, А ей Парис – дитя Приама – Некстати яблочко поднес. Пронюхала злодейка Геба, Что пан Эней на кораблях. Юнона поглядела с неба, И взял ее великий страх. Проворно спрыгнула с лежанки, Павлина заложила в санки; Убрав под кичку волоса, Шнуровку хвать и юбку тоже, Хлеб-соль – на блюдо и – за вожжи. Летит – ни дать ни взять оса! Вошла она к Эолу в хату, Осведомилась, как живет, Здоровья пожелала свату, Спросила,- не гостей ли ждет? И, прежде чем начать беседу, Хлеб-соль на стол Эолу-деду Метнула, села на скамью: «К тебе я с просьбою великой! Ты сбей Энея с панталыку, Исполни волюшку мою. Он – прощелыга и заноза, Разбойник и головорез. На белом свете льются слезы Через таких, как он, повес. Пошли ему, сквернавцу, горе! Со всей своей ватагой в море Пускай утонет пан Эней! За это девкою здоровой, Смазливой, смачной, чернобровой Я награжу тебя, ей-ей!» Вздохнул Эол: «По мне и плата! Когда бы знал я наперед! Все ветры разбрелись куда-то… Теперь кой черт их соберет! Спьяна Борею только спать бы; Не воротился Нот со свадьбы; Зефир, отпетый негодяй, С девчатами заженихался, А Эвр в поденщики подался; Без них теперь хоть пропадай! Но так и быть, умом раскину, Энею оплеуху дам И загоню к чертям в трясину. Пускай барахтается там! Прощай, не забывай посула. А если только зря сболтнула, Сбрехнула попусту – шалишь! Уж как ты ни вертись, ни бейся – На ласку больше не надейся. Тогда с меня возьмешь ты шиш!» Юнону проводив с подворья, Старик Эол созвал домой Четыре ветра для подспорья, И море вспучилось горой. Эней не ждал такой невзгоды. Пузырились, кипели

воды, Валы вздымались вновь и вновь. От непредвиденной прорухи Вопил он, как от рези в брюхе, И темя расцарапал в кровь. А тут Эоловы поганцы  Знай дуют! Море аж ревет. Слезами облились троянцы. Взяло Энея за живот. Челны разбило, разметало. Немало войска там пропало. Хлебнули сто напастей злых! Взмолился наш Эней: «Нептуну Я четвертак в ручищу суну, Чтоб окаянный шторм утих!» Нептун хапугой был известным. Почуя лакомый кусок, Не усидел в запечье тесном, Подался тут же за порог. Он рака оседлал проворно, Взвалился на него задорно, Метнулся к ветрам, как карась: «Эй вы, чего разбушевались, В чужом дому развоевались? Вам на море нет ходу, мразь!» Угомонились ветры в страхе, Пустились мигом наутек; Шатнулись, как «до ляса» ляхи; Бегут, как от ежа – хорек. Нептун сейчас же взял метелку И вымел море, как светелку. Тут солнце глянуло на свет. Эней как будто вновь родился, Пять раз подряд перекрестился И приказал варить обед. Вот мисками настил сосновый Уставили, забыв беду. Не говоря худого слова, Все навалились на еду. Кулеш, галушки и лемешку Уписывали вперемежку, Тянули брагу из корцов, Горелку квартами хлестали, Из-за стола насилу встали И спать легли в конце концов. Была Венера-вертихвостка Востра и на язык бойка. Смекнувши мигом, в чем загвоздка, Кто настращал ее сынка, Она приубралась, умылась, Как в день воскресный нарядилась. Пуститься в пляс бы ей к лицу! В кунтуш люстриновый одета, В очипке новом из грезета, Явилась на поклон к отцу. Зевес тогда глушил сивуху, Питье селедкой заедал; Седьмую высуслив осьмуху, Подонки в кубок наливал. «За что, скажи, любимый батя, Обида моему дитяте? Чем прогневил тебя Эней? Моим сынком играют в свинки!» – Венера всхлипнула, слезинки Из глаз посыпались у ней. «Уж не видать бедняге Рима Ни в сладком сне, ни наяву, Точь-в-точь как пану хану Крыма. Скорей издохнет черт во рву! Ты знаешь сам – когда Юнона Пестом задаст кому трезвона, Так загудят в башке шмели. Вот колобродить мастерица! Но ты заставь ее смириться, Угомониться ей вели!» Последнее допив из кубка, Юпитер свой погладил чуб: «Ох, доченька моя, голубка! Поверь, я в правде тверд, как дуб. Эней забудет все мытарства, Он сильное построит царство, Немаловажный станет пан, Свой род возвысит, не уронит; Весь мир на панщину погонит; Над всеми будет атаман. Проездом завернув к Дидоне, Начнет он куры строить ей, Полюбится ее персоне И запирует наш Эней. Попонедельничай! Тревогу Откинув, помолись ты богу! Все сбудется, как я сказал». Венера низко поклонилась, Учтиво с батюшкой простилась, А он ее поцеловал.

ЧАСТЬ 3

Эней дивился преисподней. Совсем не то, что этот свет: Куда мрачней и безысходней! Ни звезд, ни месяца там нет. Там зыблется туман великий, Там слышны жалобные крики. Анхизов сын оторопел, Увидя, сколько душам грешным Грозило мук в аду кромешном, Какую кару кто терпел. Смола, живица, нефть кипели, Под ними полыхало, страх! И, словно в огненной купели, Сидели грешники в котлах. Им воздавали полной мерой, Бурлящей обливали серой, Не уставали их терзать. Какие чудеса там были - Пером я описать не в силе И в сказке не могу сказать. Панов за то и мордовали, И припекали в свой черед, Что людям льготы не давали, На них смотрели, как на скот, Паны за то дрова возили, В болотах очерет косили, Носили на растопку в ад. Их черти сзади подгоняли, Железным прутовьем шпыняли, Кто отставал – был сам не рад! Калеными рожнами спины И животы безумцам жгли, Что в смерти собственной повинны, Из мира, не спросись, ушли. Им под бока ножи совали, Кипящим паром обдавали, Чтоб не спешили умирать. Для них придумывали муки, Дробили в тяжких ступах руки, Чтоб не решались убивать. Лгуны лизали сковородку. Дрожавшим за свое добро Богатым скрягам лили в глотку Расплавленное серебро. А тех, что сроду не женились Да по чужим углам живились, Тут черти вешали на крюк, За бренное цепляя тело, Которое грешило смело, Не убоявшись этих мук. Панов, подпанков крепко секли, Не различая по чинам. Досталось по заслугам в пекле Всем, без разбора, старшинам. Тут ратманы и бургомистры, Все те, что на расправу быстры, Цехмейстеры, и писаря, И судьи, и подсудки были, Что денежки с людей лупили, Свой суд неправедный творя. Разумники и филозоны, Что любят напускать туман, Попы, монахи, крутопопы,- Чтоб знали, как учить мирян, Чтоб не гнались за медяками, Чтоб не возились с попадьями,- Горели в адовом огне. Чтоб звезд всезнайки не хватали, Ксендзы, как жеребцы, не ржали,- Держали их на самом дне. Мужья, что женам потакали, Прибрать их не могли к рукам, На свадьбы часто отпускали, Чтоб за полночь гуляли там, Чтоб новобрачных провожали Да в гречку с кем-нибудь скакали,- В больших рогатых колпаках, В котлах, где клокотала сера, Теперь сидели для примера С тугой повязкой на глазах. Родители, что не пеняли Своим ленивым сыновьям, Их баловали, выхваляли Да гладили по головам,- В кипящей нефти здесь варились: Ведь сыновья с дороги сбились, Трепали за чубы отцов И смерти им желали скорой, Чтоб с кладовых сорвать затворы И отпереть замки ларцов. Здесь были те, что речью сладкой Смущали девушек тайком И в окна по стремянке шаткой Неслышно крались вечерком; Обманывали, улещали, Клялись и сватать обещали, Стремясь к желанному концу, А девушки от перечёса До самого толстели носа, Да так, что срам идти к венцу. Все купчики, что с неклейменым Аршином, с речью разбитной На шумных ярмарках с поклоном Сбывали свой товар гнилой; Вьюны, пролазы, обиралы, Мазилы-пачкуны, менялы, Ростовщики и шинкари, И те, что сбитень разливали, И те, что ветошь продавали, Все торгаши и корчмари. Головорезы, прощелыги, Бродяги, плуты, болтуны, Все сводники и забулдыги, Гадальщики и колдуны, Разбойники и живодеры, Мошенники, пропойцы, воры Кипели в огненной смоле; А цех мясницкий, цех скорняжный, Цех шерстобитный, цех портняжный Сидели всяк в своем котле. Была здесь шляхта и мещане, Паны здесь были, мужики, Неверные и христиане, И молодежь, и старики; Здесь был богатый и убогий, Здесь был прямой и колченогий, Здесь были зрячие, слепцы, И тьма военных, и гражданских, Казенных множество, и панских, Попы, миряне, чернецы. Эхма! Лукавить нет охоты. Солгав, лишь попадешь впросак. Томились в пекле рифмоплеты. Немало было там писак. Великую терпели муку За то, что нагоняли скуку. Полон татарский – их удел! Вот так и наш брат обожжется, Кто пишет, не остережется. Да ведь кой черт бы утерпел! Там страхолюдную фигуру Поджаривали, как шашлык. Стеснять бесчестную натуру Корыстолюбец не привык. Ему и медь за шкуру лили, И распинали на кобыле; Пришлось на вертеле торчать За то, что рукопись чужую, Нарушив заповедь восьмую, За деньги отдавал в печать. Сынок Анхизов отшатнулся, Немного дальше отошел; На казнь он снова натолкнулся, Иное зрелище нашел: Он караван увидел женский, Что в бане жарился гееннской. Кричали на чем свет стоит! Ревмя ревели поголовно, Визжали, голосили, словно С кутьи у них живот болит. Девчата, бабы, молодицы Себя не уставали клясть; Свой род, житье и вечерницы, Весь мир они костили – страсть! Сажали их на сковородки За то, что были верховодки, Мудрили, ладили свое. Хоть муженьку и неохота, Да женке, вишь, приспичит что-то… Ну как не ублажить ее? Терпели кару пустосвятки. Таких немало было здесь, Что теплят господу лампадки, Устав церковный знают весь; Молясь на людях до упаду, Кладут пятьсот поклонов сряду; Зато, когда наступит ночь, Свои молитвенники прячут, Беснуются, гогочут, скачут И пуще согрешить не прочь. Тут были барышни-вострухи, Одетые, как напоказ, Распутницы и потаскухи, Что продают себя на час. В густой смоле они кипели За то, что слишком жирно ели И даже не страшил их пост; За то, что, прикусивши губки, Оскалив беленькие зубки, Бесстыдно волочили хвост. Терпели муку молодицы – Посмотришь, право, станет жаль: Стройны, чернявы, круглолицы… Нигде таких не сыщешь краль. Они за старых, за немилых Шли замуж, а затем постылых Мужей травили мышьяком И с парубками забавлялись; Повеселившись, отправлялись Вдовицы в пекло прямиком. Еще какие-то горюхи С куделями на головах - Девицы честные, не шлюхи - В кипящих мучались котлах. Они при всех держались крайне Умильно, а грешили втайне, Не выносили за порог. Смолой горячей после смерти Им щеки залепляли черти И припекали недотрог За то, что свой румянец блёклый, Заёмной не стыдясь красы, Изрядно подправляли свеклой, Вовсю белили лбы, носы, Из репы подставляли зубы, Примазывали смальцем губы, А если не было грудей, Совали в пазуху платочки, Бока топорщили, как бочки, Желая в грех ввести людей. А бабы старые трещали, Поджариваясь на углях, За то, что день-деньской ворчали, Судили о чужих делах, Упрямо старину хвалили, А молодых трепали, били, Добро стороннее блюли, Забыв, как в девках жили сами, Как баловали с казаками Да по дитяти привели. Шептух и ведьм колесовали; Все жилы вытянув из них, Без мотовил в клубок свивали – Чтоб не чинили козней злых, На помеле чтоб не летали Да на шестке чтоб не пахали, Не ездили на упырях, Чтоб ночью спящих не пугали И чтоб дождя не продавали, Не ворожили на бобах. А чем карали в пекле сводниц – Чур с ним! Зазорно молвить вслух. Терзали дьявольских угодниц, Чтоб не вводили в грех простух, Не подбивали жен примерных Венчать рогами благоверных, Не опекали волокит, Чужим добром их не ссужали, На откупе чтоб не держали Того, что прятать надлежит. Эней увидел там страдалиц - В смоле кипящих дев и вдов. Из них вытапливался смалец, Как из отменных кабанов. Там были бабы, молодицы, Мирянки были и черницы, Немало барышень и дам; Кто – в кунтуше, а кто – в накидке, Кто – в стеганом шелку, кто – в свитке. Был женский пол в избытке там… Зато открылся без заминки Покой подземного царя, Где ни соринки, ни пылинки, Оконца сплошь из янтаря, В начищенных гвоздочках стены, Везде порядок, блеск отменный, Куда ни глянь – сусаль, свинец, Сверканье меди и булата, Светлицы убраны богато. Ну панский, истинно, дворец! Вошли в Плутоново жилище, Разинув рты, Эней с ягой И, вылупив на лоб глазища, Дивились красоте такой. Подмигивали, усмехались, Локтями то и знай пихались. Эней причмокивал, свистал: «Вот тут-то праведные души Ликуют, бьют небось баклуши!» Эней и этих повидал. Они сидели, руки сложа, Для них и в будни праздник был; Покуривали трубки лежа, Л кто хотел – горелку пил. Но угощались там не пенной, А третьепробною, отменной (Ей вкусу придавал бадьян), А также запеканкой пряной, Анисовой или калганной. В пей были перец и шафран. Вареники, оладьи, пышки На блюдах высились горой. Все наедались до одышки Пшеничных калачей с икрой. Там кушали паслен, клубнику, Чеснок, рогоз, терн, ежевику, Крутые яйца с сыровцом, Какую-то глазунью,- чудо! – Немецкое, не наше блюдо,- И запивали все пивцом. Где ждало грешников бездолье И приходилось им страдать, Там было праведным приволье, Заслуженная благодать. Им дозволялось без помехи По вкусу выбирать утехи. Творился полный ералаш: Кричи, молчи, вертись, пой, слушай, Лежи, валяйся, спи, пей, кушай, Рубись – и то дадут палаш! Но чваниться и зазнаваться, Насмешками глаза колоть И брат над братом издеваться Не смели – упаси господь! Раздоров, стычек, ссор пустячных, Ругни, обид, расправ кулачных В заводе не было у них. Все жили в дружбе и приязни И женихались без боязни Ревнивых ябед, козней злых. Точь-в-точь как на святой неделе Совсем нескучно было там И,- словно вы зипун надели,- Ни холодно, ни душно вам! Кому что вздумается – сразу Появится, как по приказу: Моргнешь – и с неба упадет. «Скажи, кто праведники эти?» – Ягу спросил Эней, заметя, Что им со всех сторон почет. «Они, поверь, не толстосумы,- Сивилла молвила в ответ,- И не чиновные,- не думай!
– И не с брюшком округлым,- нет! Не те, что в дорогих жупанах И в кармазинах, и сафьянах; Не те, что с четками в руках, Не рыцари и не вояки, Не те, что рявкают «и паки», Не в златотканых колпаках! То – бедняки, хромцы, юроды, Что слыли дурнями у всех; Слепцы, калеки от природы, Сносившие глумленье, смех; Все те, что летом и зимою Голодные, с пустой сумою Дразнили по дворам собак, С мольбой в оконницы стучали, Но «бог подаст» лишь получали И уходили натощак. Тут бесприютных вдов немало, И девы-голубицы есть. Небось им юбки не вздувало, Они блюсти умели честь; И те, что, без родни оставшись, В домах сиротских воспитавшись, Попали в податной оклад; И те, что лихвы не лупили, А людям помогать любили,- Кто чем богат был, тем и рад. И, хоть на свете справедливой Не больно много старшины – Увидишь и такое диво! Бывают всякие паны. Будь сотник ты или значковый, Будь войсковой иль бунчуковый,- Коль праведную жизнь ведешь (Хоть господам не сродно это), Сюда без всякого запрета Ты после смерти попадешь».

Часть 4

Теперь мы знаем, как латинцы Поход готовят на троян, Какие припасли гостинцы Энею нашему в изъян. Еще проведать бы недурно, Какой ждать каверзы от Турна? Он – хват, сам черт ему не брат! Уж коли пьет – не проливает, Уж коли бьет – так попадает. Людей, как мух, давить он рад. Турн витязь был не из последних. И, трубки раскурив, тотчас Все корольки земель соседних, Считая просьбу за приказ, Пошли в поход со всем народом, И с потрохами, и с приплодом, Чтоб Турпу-удальцу помочь: Энею помешать жениться, Не дать в Латии поселиться, К чертям прогнать энейцев прочь! Не туча солнце заслонила, Не буйный вихрь кружил, пыля; Не стая галок чернокрыла Слеталась нынче на поля. По всем шляхам, гремя булатом, Шла рать навстречу супостатам, К Ардее-городу спеша. Казалось, пыль до неба вьется, Сама земля, казалось, гнется. Эней! прощай твоя душа! Мезентий впереди Тирренский, И воинства за ним стена. Точь-в-точь полковник так лубенский Свой полк в былые времена Вел к земляным валам Полтавы (Где шведы полегли без славы) – Полтаву-матушку спасать. И шведов-чудищ нет в помине, И вал исчез,- осталось ныне Одни бульвары нам топтать. Затем на битюгах тащился Авентий-попадьич, байстрюк, И с челядью он обходился, Как с прихлебалами барчук. Знакомому был пану внучек, Господских кобельков и сучек И лошаков менять умел. Разбойник от рожденья – бучу Любил поднять, валил всех в кучу И чертом, бирюком глядел. А дальше конница стремилась, Испытанное войско шло: Там атаман был Покотиллос, А есаул – Караспуло. Лихие греческие части! Они везли с собою сласти – Пирожные, кебаб-калос, А также мыло, рис, оливы,- Все, чем богат их край счастливый: Морея, Дельта, Кефалос. Сынок Вулканов,- из Пренесте Цекул в Латию с войском шел, Не так ли с Сагайдачным вместе Казаков Дорошенко вел? Он с бунчуком скакал пред ратью, А друг его хмельную братью Донской нагайкой подгонял. Рядочком ехали-пылили И смачно трубками дымили, А кое-кто в седле дремал. Нептунов сын, буян, вояка, Мезап за ними следом брел. В бою был сущая собака И лбом бодался, как козел. Боец, горлан и забияка, Стрелок, кулачник и рубака, И дюжий из него казак. В виски кому-нибудь вопьется – Тот насухо не отдерется. Точь-в-точь как ляхам – Железняк! Другой дорогою – обходной – Агамемноненко Галес Стремглав, как пес к воде холодной, Летит врагу наперерез. Галес орду велику, многу Ведет рутульцу на подмогу. Тут люди всяких языков: Аврунцы есть и сидицяне, Калесцы и ситикуляне, И пропасть разных казаков. Сыночек панский, богоданный Тезеевич пан Ипполит. За этой образиной чванной, Рядами воинство валит. Барчук упитанный, смазливый, Чернявый был, сладкоречивый, И мачеху он искусил; Держал богинь лишь на закуску, А смертным не давал он спуску, Брал часто там, где не просил, Ей-ей, и сосчитать не сможешь Народов тех, что здесь толклись. И на бумагу не положишь,- Откуда все они взялись? Не нам чета, в другое время Вергилий жил, а тоже темя Чесал он, видно, в свой черед. Рутульцы были тут, сиканцы, Аргавцы, лабики, сакранцы И те, что черт их разберет! Еще наездница скакала И войско грозное вела. Людей пугала и брыкала И все, как помелом, мела. Девица та звалась Камиллой И от пупа была кобылой, Имела всю кобылью стать: Ноги четыре, хвост с прикладом, Хвостом хлестала, била задом, Умела говорить и ржать. Вы слыхивали о Полкане? Она была его сестра. Слонялись долго по Кубани, Л род вели из-за Днестра. Сама Камилла, царь-девица, Воительница, чаровница, Была проворна на скаку, Из лука метко в цель стреляла И крови пролила немало, Должно быть, на своем веку. Такое сборище грозилось Энея распатронить в пух; Когда Юнона обозлилась – Уж затаить придется дух! Жаль, жаль Энея нам, однако! Неужто Зевс его, как рака, На мель позволит посадить? Иль избежит он сей напасти? Увидим это в пятой части, Коли удастся смастерить.

КРИСТИОНАС ДОНЕЛАЙТИС

ЛИТОВСКИЙ поэт

1714-1780

ВРЕМЕНА ГОДА

Отрывки из поэмы

БЛАГА ОСЕНИ

Вот уж солнышко вновь, удаляясь от нас неуклонно, Наши края покидает, спешит склониться к закату. День ото дня лучи все больше солнышко прячет, Наземь день ото дня длиннее тени ложатся. Ветры крылатые снова шалить начинают помалу. В поле, в лесах зашумели, тепло последнее гонят, Вот почему и погода становится все холоднее, Зябкую старость опять натянуть полушубок торопит, Бабе и дряхлому деду у печки велит приютиться, Всех остальных в жилье загоняет – отогреваться Теплым и жирным куском или с пылу горячей похлебкой. Вся промокла земля и слезами обильными плачет, Ибо повозка порой раздирает ей дряблую спину. Там, где телегу легко вывозила нара клячонок, Нынче ее протащить и четверке совсем не под силу. Оси визжат и скрипят, и колеса вертятся натужно, Вязнут по втулку в грязище, и комья взметают высоко. Полосы пашен лежат, утопая в расплывшихся лужах, Дождь, неуемный дождь поливает спины прохожим, И сапожишки и лапти хлебают студеную воду, Липкую грязь на дорогах меся, как тесто крутое. Где же вы, красные дни? Куда, скажите, вы делись, Дни, когда в доме впервой, на волю окно отворяя, Чувствовать мы начинали тепло весеннего солнца? Словно какой-нибудь сон невзначай приснится, и после, Вдруг пробудясь, о нем вспоминаешь вскользь, ненадолго,- Так и радость от нас с промелькнувшим летом умчалась. А куда ты ни глянь, одна лишь слякоть повсюду, Словно кисель на огне, пузырями вскипает под лаптем. Все, что порхало, резвилось на светлом празднике лета, Все, что в траве луговой копошилось долгими днями, Все, что к небу взмывало, качая крыльями плавно, И насыщалось потом козявками и червяками,- В страхе покинуло нас, поспешая от стужи укрыться. Осиротели поля и в скорбь глубокую впали, Роскоши прежней лишась, уподобились старым кладбищам. Опустошает смерть и леса, и мелкий кустарник, Исподволь их красоту обрывают бури и ливни. Ветви, где только недавно под листьями выводки птичьи В гнездах своих пищали и плакали, как в колыбелях, Где оперились потом и, крылья расправив, резвились, Мошек ловить на лету принимались без матери милой,- Нынче совсем оголились и стали как высохший хворост, Бьются, стучат друг о друга, когда разыграются ветры. Там, где медведь выгребал из колоды тяжелые соты И, медвежат кормя, медведица глухо урчала, Там, где испуганный лось уносился, опасность почуя, И грабежу да вытью обучали выводок волки, Там, где немало кур ястреба унесли-поклевали И воронье воровало гусят зазевавшихся глупых,- Там, поглядите, совсем пропало нынче веселье. Только вороны одни прославляют осеннюю мерзость. Певчих птиц не слыхать – давным-давно схоронились И беззаботно спят, и мороз им снится, наверно. Ах, огороды наши в нарядах из зелени свежей, Слава и гордость весны – цветочки ранние в поле,- Ах, ни следа от вашей красы и благоуханья. Но погляди, полюбуйся: что вешней порой огороды Нам показали в расцвет и лето взрастило позднее,- Это добро в кладовые, в чуланы мы прячем сегодня, После, сварив иль зажарив, едим и хвалим усердно. Вы же, гуси, и вы, болтуньи утки, ступайте И поплещитесь, потешьтесь, пока еще реки открыты. Вы, петухи и куры, что возитесь вечно в навозе, Кыш поскорее во двор, чтоб еще насладиться немного. Только не думайте вправду, что мы ради вашего шума, Ваших песен-псалмов во дворах вас держим да кормим, Нет, из-за вкусного мяса ваш голос хозяева хвалят. Любо смотреть, как ножами орудуют нынче стряпухи, Страшно, ей-богу, когда громыхают сковородами. Ищут зубчатый кремень озабоченно Грита и Пиме, Дует на тлеющий трут Сельмике, стоя у печки, Берге с Катрине в углу котелки песком начищают, Выпятив губы, они усердно дуют на пламя, Чтобы под самым горшком веселей и жарче пылало. Яке с Магуже дружно поленья колют на щепки, Тащит дровишки сухие Энскис – за охапкой охапку. Только лодырь Дочис, прислонясь к натопленной печке, Дремлет, глотая слюну, втихомолку еды поджидает. Вот, петуха общипав, кладет в горшок его Асте, В печку сажает она десяток лепешек пшеничных. Слюни глотал Дочис, блаженствуя в полудремоте; Вдруг верхом на коне разодетый посланец явился, Оповестил он соседей, что Кризас зовет их на свадьбу. Скинули шапки сваты и, кланяясь в пояс усердно, Благодарили за честь великую и обещали Кризаса-друга почтить и на свадьбу прибыть, как просил он. Скоро неделя прошла, и в назначенный день спозаранку Стали соседи везде наряжаться на свадьбу получше,- Не поскупясь, башмаки обновили Степас и Мерчис, Загодя Йонас и Лаурас сплели себе новые лапти, В путь отправляясь, они запрягли коней; особливо ж Там суетился Энскис: сначала выкупал сивку, После, седлая ее, стремена пристегнул он исправно; Лошадь свою разукрасив как должно, он напоследок Поясом новым стянул бока и брюхо покрепче, Новеньких пару сапог натянул, понатужась маленько.  Женщин немало в селе сыновей проводить напросилось, Ибо на свадебный пир позвал их также посланец. Как подобает гостям, приоделись соседки, но только Не на немецкий манер, как теперь ухитряются часто,- Нет, иа литовский, на свойский оделись они. Ведь известно, Как с незапамятных пор наряжаются наши литвиши, В гости либо на пир собираясь: замужних признаешь - Кики на их головах да еще домотканые шали. Головы пестрым веночком украшены у незамужних. Бабы, не думайте вы о венках девичьих нисколько, Девушки, вам говорю, не прельщайтесь кикою бабьей. Вот наконец потянулись толпою неисчислимой Люди в пестрых нарядах, галдя и песни горланя. Каждого низким поклоном у входа приветствовал Кризас, Дверь распахнул широко и в дом гостей пригласил он, Водки большую бутыль на стол поставил и начал Ею от чистого сердца веселых потчевать сватов. Ну, а невестина мать, сходив за всякою снедью, Так накормила гостей, что язык у иных развязался И принялись отпускать помаленьку мужицкие шутки. Даже один, охмелев, за столом сболтнул непристойность. И постепенно дошло до такого разгула веселье, Гам поднялся такой, что и клячи худые в сарае Стали метаться, ржать, на дыбы вставая в тревоге. Тут-то верхом появился опять разодетый посланец, Он, понукая коня, по спине колотил его рьяно. Ты для чего жеребца, голова пустая, дубасишь! Барщина мало ль его гоняла эту неделю? Ты ж его в бок норовишь побольнее шпорой ударить! Тише скачи – без нужды горемыку нечего мучить! Завтра ему чуть свет за дровами в лес отправляться, А послезавтра везти брюхача господина придется. По двору сват проскакал, жеребца понукая пинками, Въехали тотчас во двор молодые через ворота, Перед святым алтарем епископ святой обвенчал их, Как подобает, обоих напутствовал благословеньем. Вмиг новобрачным навстречу сбежались родня и соседи, Их от души поздравляли, довольства и счастья желая, Вкусными яствами после попотчевать в дом проводили. Кризас с женой своей, уже старухою дряхлой, Сидя поодаль, глядели на дочку с радостью в сердце, Ибо у них была Ильзбуте самой последней, Замуж вышла она вдобавок за шульца из Таукяй. Вот почему, приглашая родню и соседей на свадьбу, Кризас, счастливый отец, не скупился на траты нисколько. Яловых трех коров и двух бычков годовалых К свадьбе зарезать велел, а свиней и овец не считали, Что же до кур и гусей, то остались от них одиночки. Множество яств мясных и закусок разнообразных Кризаса повар готовил усердно круглые сутки. Шум такой стоял над всей округой, что даже Кризаса дальний сосед, Паулукс, встревожился очень. Вот из котлов черпаком разлив но мискам похлебку, Вытащив вслед за тем сковородки с жарким из печки, Повар Пятрас сказал, что кушанья, дескать, готовы, Дескать, на стол собирать и званых потчевать можно. Тонких тогда скатертей достала Туше немедля, Свадебный стол большой украсила как подобает. Быстро потом натаскали посланцы кушаний всяких, Цельных гусей в жиру, и свинину с говядиной также, И потрохов разварных, и рубцов в кастрюлях огромных. Благоговейно сперва «Отче наш» они прочитали, По-христиански потом за стол трапезный уселись: Кризас гостей дорогих обходил, их всех приглашал он Сколько угодно душе насыщаться, пить, веселиться. Длинный и узкий нож Энскис достал из кармана, Вызвался он для гостей на куски разрезать жаркое, Но, по-господски нисколько ножом владеть не умея, Сала большие куски хватал он всей пятернею И, разрывая, бросал с размаху в миски соседям, Ибо изрядно хлебнул и уже позабыл о приличье. Выпили гости иные крепчайшей водки сверх меры И нагрузились так, что на яства смотреть не хотели, Ну, а другие пьянчуги, ножей не имевшие вовсе, Сало руками хватали и ели с чавканьем жадным, Губы лоснились у них, и стекали по бородам капли. Думали гости: когда на пирушке у Кризаса бурас, Нет, мол, нужды никакой блюсти господский обычай. Тою порой, как, жуя, насыщались они по-крестьянски, Крикнул хозяин, и вот гурьбою слуги явились И на носилках внесли здоровенный пива бочонок. Тут-то сваты сбежались к нему и стали мгновенно Кружки со взболтанным пивом тянуть одну за другою, Ибо скорей насыщенье приносит жаждущим людям Пиво с гущею, если глотать его не отрываясь. Вот наконец поезжане наелись кушаний вкусных, Пивом густым и холодным они угостились на славу, По-христиански ж молитву прочесть совсем позабыли. Стали крестьяне (о, стыд!) арендаторским свиньям подобны, Гогот и визг поднялся, раздались непристойные песни… Стяпас бессовестно врал о раскормленных дюжих кобылах, Осоловелый Энские похвалялся волами своими, Прочие в шутках соленых под хохот и гам изощрялись. Лaypac, щеки надув, дудел там в дудку пастушью, Рьяно на скрипке пиликал с ним рядом пьяный Йокубас. Только Дочис молчал,- до того нажрался и напился, Что неожиданно рухнул, как польский школяр, со скамейки, Перепугал гостей, и людям тотчас на воздух Вынесть его пришлось, одурелого, еле живого. Женщины тоже на свадьбе изрядно повеселились, Только схитрили они,- ибо кто же не знает, что баба За нос порой провести мужика хитрейшего может. Барбе и Пиме – рядком с Лаурене и Пакулене, Сев за свадебный стол, и смотреть не хотели на водку, Даже дивились весьма, как любезная может Кризене Девушек потчевать скромных таким непотребным напитком. Ну, а потом, потом что, братец, там заварилось! В угол укромный тишком забрались греховодницы эти, Водки припрятанной флягу большую мигом достали, В два-три глотка осушили ее до капли последней. Тут-то стали они выкамаривать штуки такие, Что, покраснев от стыда, головами качали соседки. Песню про лен не в лад загорланили Барбе и Пиме, Песенку в честь петуха затянули соседки другие. Те же, кто был постепенней, от них подальше уселись, Чтобы в тиши меж собой о домашних делах покалякать. Даке своих гусенят выхваляла, уточек – Яке, Врали они, не стыдясь, с три короба там наболтали, Ибо известно, какие бывают охотницы бабы Пострекотать меж собой о делах – заботах домашних… А между тем музыканты толпою пестрой ввалились, Тотчас они принялись играть мужицкие танцы. Кубас на скрипке пилил, на цимбалах наяривал Плицкюс, Дул Шнайрюкас в трубу, раскрасневшись и выпятив губы. Девок в тесный кружок собрав, Энскис охмелевший Их уговаривал в танце пройтись с молодыми парнями. Клишис в смазных сапогах разомлелую Пиме облапил, Туше мгновенно сгреб в башмаки обутый Кайрюкас, И, сотрясая пол, затопали все но-литовски. Ради потехи одни босиком иль в лаптях танцевали, Сбросив кафтаны, другие выкидывать стали коленца. Нам-то известно, как бурас, напившись пьян, веселится, Что за дурацкие шутки в хмелю откалывать может, Но погодите, извольте послушать, что дальше случилось. Два появились внезапно соседа неприглашенных - Слункюс с Пеледою; оба бездельники и прощелыги. С криком рассерженный Кризас напал на гостей нежеланных. Тут же старуха его с перепугу так расхворалась, Что начала стонать из-за тяжкой боли в утробе. Вправду негоже, когда человек врывается силой В дом, где лишь званых гостей и соседей честных угощают, Стой да гляди, безобразник, не лезь, куда не пристало! Жди терпеливо, когда соизволит тебя на пирушку В дом свой Кризас позвать как достойного друга-соседа. И началось меж гостями тогда смятенье большое. С мест повскакали они, позабыв о куренье любезном И с перепугу роняя из рук кисеты и трубки. Разом игру оборвали, в смятенье пришли музыканты И под скамьями, столами искать спасения стали. Те же, кто в пляске веселой носились с криком и визгом, Остановились вмиг, перестали орать безобразно. Песенки о петухах, о курицах и гусенятах, Толки о волках лесных, о медведях, волах и о прочем Разом утихли кругом, будто не было их и в помине. Гости стояли, смутясь, и в затылках безмолвно чесали, Соображая, как быть им, покуда Энскис обозленный, С места сорвавшись внезапно, поленом не вооружился: Он по бокам хорошенько Пеледу и Слункюса съездил, Их за волосья схватил и с проклятьем вышвырнул за дверь. Не удивляйтесь нисколько, услышав подобные речи: И господа порой, как хлебнут по-господски чрез меру, То же, что мы во хмелю, вытворяют, с бесстыдством таким же. Бурасов много, конечно, ведущих себя непотребно, И особливо на шумных пирушках находятся дурни, Что болтовней своей крестины и свадьбы позорят. Но не подумайте вы, что барин любой постоянно Благочестивые речи ведет, поступает пристойно, Эх, и средь них немало таких пьянчуг-сквернословов, Шутку мужичью на людях сболтнуть ничего им не стоит. «Эх,- отозвался Причкус,- уж столько в шульцах служу я, Что именитых господ мне дела и правы знакомы. Что запримечу, завижу, спешу на ус намотать я. Вот и намедни случилось, как барин с письмом наказал мне Сесть на коня и скорей к

советнику главному съездить. Много их там к нему понаехало, пьяниц отпетых. Как подобает слуге, я шапчонку убогую сдернул И, поклонясь по-простецки, письмо хозяину подал. Освободившись, я тотчас ввалился в открытую кухню, Чтобы один разок поглядеть на барские яства, Правда, мозолить глаза господам именитым привык я,- Езжу вот так не впервой, и уже не берет меня робость. Дюжих трех поваров я приметил – один, страховитый, Ястреба там потрошил, черноперую птицу чудную, Цельного зайца другой раздирал ногтями кривыми, Веришь, живых червей выковыривал он из желудка, Третий, какую-то вдруг чудную посудину взявши, Кучу поганых жаб на блюдо вывалил разом,- Нынче, слыхать, господам особливо жабы по вкусу. Очень я долго смотрел: вдруг почуял – душу воротит. Выскочив тотчас на двор, у распахнутой двери сблевал я И, облегчившись, опять к господам в покои вернулся. Только о том, что стряслось, не обмолвился даже и словом; Знаете сами небось, как глумятся баре над нами, Ну и вдобавок меня но зубам бы, может, хватили. Вот почему, вернувшись, тихонько я в угол забрался, Чтобы глядеть, как в гостях угощаются важные баре. Множество всяческих блюд повара сготовить успели, Дым коромыслом стоял, и усадьба насквозь провоняла. Слуги сбежались гурьбой, проворно засуетились, Вилок, тарелок, ножей натащили, на стол собирая, Уйму потом нанесли и жареных яств и вареных. Грубые руки свои на груди сложил я, как должно, Барских горячих молитв в простоте ожидая душевной. Вижу, садятся за стол, придвигают тарелки поближе, О небесах позабыв, за ножи да ложки берутся, Яства за обе щеки уплетать принимаются дружно. Сколько на свете живу, не видал безобразья такого. Крикнуть с досады хотелось, поверишь – насилу сдержался, Но, поразмыслив о том, что кричать мне здесь не пристало, Я за дверьми схоронился, проклятьями стал втихомолку Сыпать такими, что даже собаки в голос завыли. «Ах, брюхачи господа! Ах, безбожники! Стыдно вам, что ли, Набожно руки сложить и, как водится, на небо глянуть, Прежде чем к жирным кускам тянуться, пасти разинув? Мы – заскорузлый народ, бедняки в дырявых лаптишках, Сколько мы терпим и как помыкают нами жестоко, Часто кишки набиваем сухими корками только, Душу свою веселим одним кваском жидковатым, Но и за это творцу благодарность шлем каждодневно. Вы же, бездельники, вы, наедаясь обильно и сладко, Толстые брюха свои рейнвейном переполняя, Господа бога и вовсе в речах поминать перестали. Иль не боитесь ничуть за столом икрой подавиться? Или надеетесь вы, что минуют вас громы господни?» Так поразмыслив и в руки письмо получив, из покоев Кубарем вылетел я, себя не помня от страха, Клячу свою подхлестнул и скорей восвояси убрался». «Да, времена подошли нечестивые! – вымолвил Сельмас.- Всюду, куда ни ткнись,- шельмовство одно, да и только. Баре и слуги, глядишь, все в пекло лезут да лезут. Тот задирает нос и, в бока упершись кулаками, Господа лишний раз помянуть считает зазорным. Бога поносит другой, этой дурьей башке в угожденье; Барин, глядишь, как слепец, в преисподнюю прет ошалело, Преданных слуг своих беззаконью учит тому же. Слово святое господне, церквей красота и величье, Звучные наши псалмы и сердечные наши молитвы - Хуже навозного смрада для этих гнусных людишек. С толку барина сбили театры, пирушки да ломбер. Слуги его распустились, руки хозяйской не чуют,- Где же, где же она, былая благопристойность!» Так меж собою они толковали. Уж свадьба кончалась, Вдруг прибежал в лаптях работник Блеберса шустрый: «Навеселились, поди! Ну, так пир затевается новый! Бендиксас режет гуся,- поглядите, как суетится; Пайкжентис, нож навострив, барана рядом свежует, Неподалеку быка однорогого Ваушкус режет; Миколе палит кабана усердно среди огорода, И напустил он кругом дымищу такого, что в небе Не различить ни звезд, ни луны холодной, ни солнца. Вдосталь будет колбас, чтобы досыта гости наелись, Ибо и сала свиного, и окороков для копченья На зиму много висит на крюках у крестьянина ныне. Но заложили в трубу мясца добротного снова, Так что теперь наконец пировать по-литовски мы станем, Душу хоть чуть отведем, хоть на миг о невзгодах забудем. Только не думайте вы, услышав речи такие, Что для насмешки над нами они, мол, сказаны были. Слишком уж, братцы мои, мы в полях намаялись тяжко, Знали одно всегда – что бежать на барщину надо: То вывозить навоз, то пахать, боронить, или сеять, Сено косить, сгребать и укладывать на сеновалы, Иль наконец урожай отвозить в сараи да клети. Ах, в непрестанном труде мы с зари до зари пребывали, Ливни частенько хлестали по нашим натруженным спинам. Лица и головы нам обжигало знойное солнце; Мы, на работы спеша, давились кашей сухою, В завтрак, обед с трудом жевали черствые корки, Часто мы жажду в жару утоляли, квас разбавляя Мутной водою, из лужи зачерпнутой где-нибудь в поле. Так изобильно пот стекал со лбов воспаленных, Что за ручьями ручьи бежали по подбородку. Крепко намаялись мы и немало горя хлебнули. Ну, так стряхнем поскорей невзгод постылое бремя, Повеселимся хоть раз на пирушке дружеской, братцы, Ведь для того и господь одаряет нас милостью щедрой, Чтобы такие, как мы, натрудившись, набедовавшись, Ожили сердцем опять, подкрепились едою обильной. Все мы трудиться должны, ибо есть повелел нам всевышний. Должно нам есть для того, чтобы нас не покинули силы,- Так что сегодня скотину коли и режь, не жалея. Если откормишь бычка, его забивай без раздумья, Режь, не щадя, овец и баранов комолых не милуй, Куриц, уток, гусей вари горшками большими, Ты кабана заколи, поросяток пестрых вдобавок. Ешь на здоровье, дружок, крупяные с салом колбасы, Жирного мяса возьми и колбас мозговых понаделай. Если же мало тебе, то свиную кишку потрохами Плотно набей, не боясь, что лопнет и разорвется. Ты, набивая колбасы, смотри не забудь о печенке. Снедь такая тебе, конечно, будет на пользу. Знаешь небось, весна какою тощей бывает,- Ну, так в навозницу ты, отдыхая, шкварок нажаришь Либо в страду, спеша на «милую» барщину нашу. Либо же дома, трудясь, ветчинки сваришь, быть может». «Тут и сноровка нужна,- произнес рассудительный Лаурас,- Действовать надо с умом, если осенью режешь скотину. А принимаешься есть – рассчитай хорошенько запасы. Разве разумно, скажи, коли осени тучной дождешься И обжираться начнешь беспечно мясом и салом, Изо дня в день в корчму - поближе к хмельному таскаться. Кажется, слышали вы, как Дочис, наш старый знакомый, Пьянствуя целыми днями, обжорству меры не зная, После того по селу ходил, как нищий последний. Досыта ешь, сыпок, но будь поблагоразумней,- Много проходит дней, покуда год не иссякнет, Требует каждый из них кусков, чтоб насытиться, много. Встал и позавтракал утром, а там и обедать садишься, Под вечер снова еды неуемный просит желудок, Не говоря уж о том, что и полдник, бывает, устроишь, Если на лишний кусок потянет в страдную пору. До пресыщения, значит, не каждый день наедайся, Будто на свадьбе какой, пирушке или крестинах, Помни, не каждый день веселить свой желудок ты должен. То-то посетуешь, если останешься вдруг без приправы, Если придется в нужде пробавляться похлебкою пресной. Репа, морковь, пастернак, петрушка, также и редька, Добрый наваристый борщ из свеклы и кислой капусты И вперемешку с бобами, горох, тушенный в горшочке, Вкусный, густой шюпшис и крупа, дробленная мелко, Если ее с киселем разварить потом хорошенько, Также, скажу, и картофель, будь жареный, будь он печеный, Ну и, конечно, грибы с приправою разнообразной - Все это вкусно и сытно, пойдет, конечно, на пользу, Ежели каждый день в еде знать меру ты будешь, Ежели помнить будешь о завтрашнем дне за едою. Но не посетуйте вы, коли слово еще вам скажу я: Много встречается нынче, соседи, таких негодяев, Что, от литовцев родясь, говоря на литовском наречье, Нам на великий позор примером немцев избрали. Много меж нами таких, что, хватив хмельного чрез меру, Песни немецкие петь приучаются и сквернословить И, словно немцы, торчат в шинках с утра до полночи. Не потому ли иной, до последнего слопав запасы, На смех людям честным на карачках ползет полуголый? О, расточители! Нас, недостойных людей, для того ли Благами изо дня в день одаряет щедро всевышний, Чтобы, не зная забот, мы потом обжирались, как свиньи? Брюхо свое ежедневно побаловать нужно, конечно, Но не забудь и того, что прикрыть его надо одеждой». «Да, это истинно так! – промолвил, шамкая, Бужас.- Мы-то ведь знаем небось, каковыми рождаются люди: Лапотник – так же, как барин, на свет является голым, Голым родится король, как из подданных нищий последний. Нищий так же, как барин хитрейший, рождается глупым, Кормятся оба они небось молоком материнским, Оба – барчук на шелках, на соломе – младенец крестьянский – Плачут, пока разуметь они не начнут мало-мальски, Бурас-малыш и барчук преисправно мараю г пеленки; Тряпочкой нужно зады обтирать, без сомненья, обоим, Нужно тому и другому пеленки мыть постоянно. Братцы мои, не дивитесь речам моим странным нисколько, Милые, честью клянусь, говорил я сущую правду. Горестно плакать, кричать человек любой начинает, Только-только на свет явясь из темной утробы; После из люльки нередко зовет он спросонья на помощь. Бурас-малыш и барчук при рожденье беспомощны оба, Только, когда барчука в постель с почетом относят, Бураса тут же спешат положить куда-нибудь в угол Иль, спеленав, оставляют его на убогой рогоже. Много ль богатств они с собою приносят, скажи-ка? Барин еще никогда с мечом в руке не рождался, Из материнского чрева бедняк не являлся вовеки Ни с бороною-зубаткой, ни с вилами, ни с грабловищем. Высокородные баре средь бурасов чванятся, будто Плавает, лоснится жир поверх похлебки горячей. А горемыка-крестьянин, как снимет дырявую шапку, Так, ослепленный их блеском, трясется у печки холодной Или же издалека перед ними гнется в поклоне. Каждому место его, видать, назначил всевышний, Чтобы, спесивясь, один властелином расхаживал грозным И каждодневно другой в грязи да в навозе копался. Знаем, много таких, что забитого бураса часто Олухом круглым считают, его от души презирая. Дурни! Ведь сами они заслужили подобную кличку. Кто бы бездельникам этим доставил вкусные яства, Кто бы сладким питьем всегда ублажал их, скажите, Кто бы поля распахал, засеял да жатву убрал бы, Кто бы зерно молотил и в город сбывать его ездил, Если бы не были здесь ретивые Лaypac и Кризас? Мы-то ведь знаем, что барин любой, для своих домочадцев Осенью поздней ни хлеба и ни пирогов не имея, Бурасу деньги сует, стараясь к нему подольститься, Увещевает его подсобить ему в трудную пору. Ну, а потом, глядишь, он, в бока упершись кулаками И обо всем позабыв, ругмя ругает беднягу И насмехается снова над ним и над всем его домом». «Это я видел не раз,- отозвался Причкус,- солтыс я Старый. По должности мне пришлось наездиться вдосталь. Амтман ругался так, что вставали волосы дыбом. Да и от бурасов также я брани наслушался вдоволь. «Лодырь!» – изо дня в день кричал мне барии, бывало, Коль ненароком случится замешкаться хоть на минуту, По уху смажет – да так, что сопли из носу брызнут. Барам, кажись, не к лицу обычаи свинские эти, И особливо когда крестьяне, увидя такое, Перестают солтыса считать за старшого меж ними, И на него плюют, и зовут его глупою клячей. Если бы барин меня отодрал где-нибудь на конюшне, Ну, а часок спустя расхвалил вовсю пред народом, Не было б, верно, тогда так обидно мне и так горько, Люду честному теперь на глаза показаться мне стыдно, Даже мальчишки и те надо мной глумиться дерзают. Нот и намедни случилось: когда на барщину ехал, Лодыря Слункюса вздумал наставить, как должно солтысу; Рассвирепел он, как зверь, да ногами затопал, да рявкнул: «Ах ты, старый дурак! Убирайся, иль в ухо заеду! Видно, забыл ты, как барин тебя по спине отдубасил?» Братцы мои, до того я опешил тогда, что, поверьте, Просто не знал, куда мне голову деть от позора. Бурасы, то увидав, животы надорвали со смеху. Да, уж все миновало и ввек назад не вернется. Вот как весною, когда повсюду снег прыщеватый Таять начнет и уже не годится для санной дороги, Так получилось со мной и с моим почетом, соседи. Эх, когда я был молод (прошли золотые денечки!), Эх, когда я был молод, хвалили меня и ласкали Все, начиная от бар и кончая прислугой пастушьей. И мальчуган голопузый, и даже грудной ребятенок Причкуса в голос один прославляли, честное слово. Ну, а когда поседел, надо мной насмехается всякий. Да, старика солтыса позорят и барин и бурас. Часто, садясь на свою облысевшую тощую клячу И на загривке ее седину замечая, со вздохом Вижу также свою, соседи, горькую старость. Осенью поздней, когда по грязи на барщину еду И через силу бредет по дорогам усталая кляча, Так мне жалко ее, что порой обильные слезы Льются ручьем но лицу, особливо ж как барин обидит. Так я жалею свою постаревшую тощую клячу,- Шутки ль, тринадцатый год мы в поездках с нею проводим, Честно на барщину тащит меня в седле эта кляча, А надо мной, стариком облысевшим, господи боже, Сжалиться никому на ум досель не приходит». «Ах,- отозвался Энскис, ножище большой доставая,- Что так хмуришься ты и сердишься, брат мой сердечный? Право, ничуть не меньше терпел я горя на свете! Видишь вот этот нож с костяной рукоятью: он кован На наковальне холодной, он крив, как луна на ущербе Иль ястребиный клюв, н, когда на него погляжу я, Сразу мне видится смерть костлявая – точно такая, Как по привычке старинной малюют ее и поныне, С выгнутой острой косою, грозящей белому свету. Ах, этот нож теперь истерся и притупился, Так я жалею его, что порой заливаюсь слезами. Шутка ль? Тринадцать годов на колбасы мясо рубил он, Толстого сала куски рассекал на веселых пирушках, Страшный, словно огонь, он по жесткому мясу носился, Словно топор дровосека, он кость раскалывал бычью. Миколас, Йонас и Лaypac – свидетели этому, братец! Мало того – погоди, я еще словечко добавлю, Ты вот послушай, брат, что со мною случилось недавно, Это из году в год случается с бурасом всяким, Если захочет он лапти сплести из свежего лыка Или же дичь подстрелить задумает, изголодавшись. Я, как бурас любой, забираюсь в лес королевский, Чтобы во тьме непроглядной рубить втихомолку деревья. Правда, частенько меня накрывал объездчик суровый И, надавав тумаков, как воришке, что пойман с поличным, Силой топор у меня отбирал, как разбойник заправский,- Не отпрягал он, однако, моей клячонки убогой… Ибо, по правде сказать, воровал я с оглядкой и толком, Не как иной баламут, что в тяжелую зимнюю пору, В лес забираясь с рассвета, дубы и клены срубает, В город отвозит их после и, с выгодой там продавая, Тут же в шинок спешит, и гуляет, и пьет бесшабашно. Ежели что-нибудь мне иногда своровать приходилось, Руки себе замарать, признаюсь, и я не стыдился. Не для себя воровал – для господ сиятельных только. Ведь ежегодно, как знаешь, платить мы обязаны подать Амтманам нашим, когда приказ они присылают Или чрез вахмистров нас понуждают, плетей не жалея. Так-то, братец сердечный, пожалуйста, будь осторожен, Пред лесником не обмолвись, что, дескать, Обрис, мой работник, В лес деревья красть отправляется осенью каждой. Радуюсь сердцем, как вижу, что вновь он хлопочет усердно, Если ж зимой, на рассвете, моих он одров запрягает, Жареных пару колбас я вручаю ему на дорогу, А возвратился назад с добычей, не оштрафован, Третью ему колбасу добавляю от чистого сердца, Если же нет колбасы, два сыра больших добавляю. Лесу этак собрав помаленьку изрядную кучу, Тотчас я воз нагружал и в соседний город пускался, Лес на базаре продав и хорошие выручив деньги, Прятал барыш хитро, чтоб иметь на оброк ежегодно. Нужно, дружок, научиться и красть-то умеючи, с толком. Не потому ли иной простофиля-бедняк, отправляясь В барский лес воровать иль табак запрещенный сбывая, Только позор и беду непрестанно себе наживает. Но и немало таких средь бурасов есть обормотов, Попсе никчемных людей, что, сожрав припасы до крошки, Вместо пивка глотая разбавленный квас или воду, С горя обманом жить начинают, словно евреи. Слушай-ка, братец, в деревне, где ставлю горшок я на пламя, Двое мерзавцев таких со мною соседствуют близко. Добрые люди – Пел едой из них одного окрестили, Ну, а другому, лентяю, присвоили прозвище – Слункюс. Знаешь небось, до чего наш бурас додуматься может, Да особливо когда на свадьбе хватит хмельного И принимается тотчас откалывать шутки но-свински. Только сравнялся год, как живу я в этой деревне,- Просто сказать, новичок, и поэтому нравов соседских, Также лукавства и плутней еще не узнал,- и, однако, Эти Пеледа и Слункюс, которых не жалуют люди, Столь мне страшны, что поджилки трясутся, когда их завижу. Ты вот послушан, дружище,- о дивах таких ты узнаешь, Что у тебя, старика, волосья подымутся дыбом. Избы у этих скотов, когда б на них ни взглянул ты, Землю хоть всю обшарь, не найдешь запущенней, право; Вверх подымешь глаза – увидишь дырявую крышу, Петер гуляет по ней, громыхая дранкою ветхой, Исподволь – здесь и там – заплаты срывает гнилые. Весь покосился конек, и скрипят стропила, шатаясь, Слоги косые торчат, посередке тяжко свисают, Прутьями между собой скреплены или просто мочалой. Если же в избы заглянешь, то страшно, братец мой, станет! То /м. это хлевы свиные, то ль грязные конские стойла, Ибо, куда ни подайся, повсюду кучи навоза. Ведь и свиней-то в жилье, подлецы, держать не стыдятся, А подивишься тому – начинают еще и браниться. Вот и намедни случилось: с Пеледой на улице встретясь, Стал я за свинскую жизнь его отчитывать крепко, На подобающий путь обратить неряху желая: «Как ты, боров, живешь? Иль стыд потерял без остатка, Ты ведь, соседушка милый, как жук, толчешься в навозе, Ведь с головы до пят, как жук, пропах ты навозом. Мимо хибарки твоей проезжал лишь позавчера я, Чтоб хорошенько вглядеться, нарочно остановился, Долго смотрел, как вдруг беспокойно заржал жеребец мой,- С крыши упав, стропило меня едва не задело, Там же, где было окно, проем один лишь остался. Ты вот послушай, сосед, ты послушай, что дальше случилось: Трое пестрых свиней с поросятами пестрыми вместе, Будто бы резали их, провизжав истошно в хибарке, Вдруг через окна во двор рванулись, словно шальные. Дива такого вовеки не видывал, честное слово, Так изумился, что дыбом волосья на темени встали. Ты, ободранец, с бродягой и пьяницей Слункюсом в паре, Этак являться на люди ужель ничуть не стыдишься? Оба вы даже свиней худых пасти недостойны, А поглядишь – так всегда с честными соседями рядом, Вы подле сватов спешите усесться на свадебном пире. Все норовите вы сладко пожрать да попьянствовать вдосталь. Если бы милость свою оказало начальство большое, Дрянь такую изгнав поскорей из нашей деревни, Ибо мы все из-за вас понемногу пованивать стали». Так я Пеледе сказал. Услышав это, схватил он Палку и тотчас меня по спине огрел, как разбойник, И не случись, по счастью, там подле Сельмас почтенный, Верно, меня бы на месте тогда и убил этот изверг. Вот какие раздоры бывают, когда по-соседски Увещевать начинаешь разбойника чистосердечно И побранить его малость решаешься, увещевая». Пиру конец приходил, и уже иссякли рассказы,- Вдруг ходуном заходила земля от края до края, Из-за стола повскакали в испуге пьяные гости И повалили на двор, теснясь, как стадо овечье, Так что одни без глаз в толчее суматошной остались, Ну, а другие – руками-ногами там поплатились. Только была пустяковой причина переполоха, Дела-то было всего, что Дочис и шестеро парней Стали, горох молотя, колотить беспощадно цепами,- Так колотить, что и мыши в подполье пищать перестали, И половина гостей искалеченной вмиг оказалась. Но не дивитесь, друзья, услышав речи такие,- Ведь ежегодно Дочис, дождавшись осени тучной, В ужас приводит соседей, когда молотить начинает. Сколько, ох, сколько вреда натворил он пашей деревне, Сколько домов своротил и лесов да холмов разметал он. Страшно, ей-богу, когда принимается Блеберса дядя, Лaypac, повествовать о своих злоключеньях несчетных,- Клеть да свинарник последний едва у него уцелели, Также и дом у него глядит развалиной жалкой. Этот Дочис, затевая дела непотребные, смотришь, Множество вызвал в деревне раздоров, ссор, несогласий. Сколько достойных соседей, дома побросав и хозяйство, Поздней осенней порою скитается в поле холодном Или, вконец обнищав, с котомкой идет побираться. О бесконечных мытарствах хозяева, люди честные, Судьям высоким не раз в Караляучюс жалобы слали, Только суда все ждут, справедливости все не дождутся. Знаем – прости господь, как лихое времечко наше, Слезы людские презрев, над чужим измывается горем. Но почему Дочис так беснуется каждую осень, Из году в год почему он цепами так громыхает? Люди, которых не раз шюпинисом он потчевал вкусным, Все говорят, что Дочис оттого в сарае бушует, Что поскорей загулять да забражничать рвется, пьянчуга. После Михайлова дня, на току орудуя цепом, Слюни глотает, наглец, на корчму косится умильно… Женку на помощь позвав, обмолотит кладей немного, Веет поспешно потом, насыпает корзины до края И подается в корчму – пропивать урожай без остатка. Трепаный лен в кабак относит женка Дочиса И, за бесценок отдав, к бутылке спешит приложиться. Мало того – и детишек приводит, ничуть не смущаясь, Прямо в кабак к муженьку, а сама – опять за бутылку. В прошлом случилось году: к Плаучюнасу в дом на крестины Блеберса добрый батрак, уважаемый Касиарас, вместе С наглым Дочисом пошел, и туда же поехали Кризас С Лаурасом; в гости к себе Плаучюиас соседей сзывая, Выставить пообещал побольше напитков и снеди; Званых гостей у него собралось без числа, но немало Понабежало к нему и соседей неприглашенных. Щедрому Кризасу в пояс поклон наш Касиарс отвесил, Ну, а пьянчуга Дочис, подбочась, как советник пузатый, И непристойно крича, на пирушке честной показался; Клюкнуть уже успел пред Мартыновым днем он изрядно,  Слюни глотая, наглец на яства косился умильно. Блюда хозяин поставил с вареным и жареным мясом. Так же радушно поднес кумовьям он булок пшеничных, Гости честные в ряд за стол хозяйский уселись, Ели, дружно хваля, кровяную похлебку и сало. Благопристойно пирушка текла,- вдруг Лаурас с Дочисом Стали ворчать друг на друга и злобно, как псы, огрызаться, Из-за свиных хлевов разоренных стали друг друга Мало-помалу они осыпать безобразною бранью. Не забывайся, мужлан, ты в гостях, на пирушке хозяйской, Время нашел вспоминать о дрянных каких-то закутках! Ну, а теперь, друзья, расскажу, что позже случилось, В прошлом году,- о том уважаемый передал Кризас. Доброго пива купив за немалую дену три бочки, Слуг Плаучюнас позвал и велел внести их в светлицу. И притащил Энскис, слуга его, целую гору Кружек пивных расписных и муравленых емких кувшинов. Гости бочонок большой во мгновенье опорожнили, Хмель зашумел в головах, языки у всех развязались,- Знаете сами небось, до какой околесицы может Договориться крестьянин, лишку хватив на пирушке. Из-за убитых свиней и свиных развалившихся хлевов Так же у прочих дошло наконец до нешуточной ссоры. Гости хмельные в карман за скверным не лазили словом, Адский галдеж поднялся, а затем и дракой запахло. Знаем, хлебнет мужик – и рассудка лишается вовсе, Прямо сказать – на глазах человеческий образ теряет. Ведь Плаучюнас-то сам, затеявший эту пирушку, Даже и тот до того с напитком крепким повздорил, Что по светлице плутал, невзвидя белого света. Диво ль большое, что гости, которых он потчевал щедро, Скромных, разумных речей за столом вести не сумели? Мало того – погодите, узнаем, что дальше случилось: Кубас и Лaypac, бывший почтенному Каспару зятем,- Также и Миколас,- был он приказчиком в нашей деревне,- В помощь товарищей взяв, напустились вдруг на Дочиса. Сбились они в клубок и в драке ожесточенной Рухнули на пол вдруг и, катаясь, тузили друг друга С пылом таким, что один, говорят, там без глаза остался, Уха лишился другой; особливо ж Дочису попало: Полуживого домой сыновья потащили в корыте. Пиме, Дочиса жена, смертельно перепугалась - Над муженьком полумертвым с рыданьем она хлопотала И с головы его отмывала кровь, причитая; Крики и плач услыхав, отовсюду соседки сбежались И впопыхах притащили с собою снадобий разных, Грита и девясила и прочих травок достала, Приволокли Сельмике и Берге мазей целебных. Дружно пошли хлопотать над больным сердобольные бабы. Яке настойку из трав в черенке развела хорошенько, Польского дегтю в нее да багульника чуть подмешала, Так завоняло в избе, что и мертвый, кажись, не стерпел бы. Вот на лежанке Дочис понемногу стал шевелиться. Пиме, Дочиса жена, н соседки повеселели, Мазью стали они усердно смазывать раны, Голову мужу скорей начала перевязывать Пиме, А Пакулене взялась заговор прочитать подходящий. В то же мгновенье Дочис, вонючее зелье унюхав, Неописуемый страх почуял пред знахарством бабьим,- Тотчас придя в себя, с постели молниеносно Он соскочил и дубиной большущей вооружился, Всех сердобольных баб с их бальзамами бабьими вместе Вышиб он в ярости вон из избы, насквозь просмердевшей, Ну, а йотом, перебив немало утвари всякой, Все черепки с лекарством схватил и за дверь пошвырял он. Бедных сынов, что его, как падаль, домой притащили, Злобно ворча и бранясь, едва не прикончил, поганец». «Хватит! – вымолвил Сельмас.- Довольно этих побасок, Уши вянут от них, а нет ни конца им, ни краю. Эх, и куда ушли времена, когда еще пруссы Ни одного словца по-немецки сказать не умели, А башмаков иль сапог не знавали, и хоть каждодневно Лапти носили простые, да все не могли нахвалиться. Где времена, когда пи друзей, ни соседей почтенных Не было нужды бранить и стыдиться за них постоянно. Нынче ж, скажу, не таясь, глаза бы мои не глядели. Осенью брат наш, литвин, в башмаках, а то и в сапожках, Будто бы немец заправский, приходит, глядишь, на пирушку. Нам-то, литовцам, пожалуй, носить негоже и клумны,- Так по-немецки у нас деревянная обувь зовется,- Деды и прадеды наши не слишком ее уважали. Знаем, стеснялись они поминать башмаки в разговорах И на французский манер щегольские полусапожки. Это французы, когда понаехали к нам отовсюду, Вскоре привычкам своим и обычаям нас научили. В древние те времена наши прадеды школ не имели, Знать не знали они букварей и книжек церковных. Вероученью тогда изустно их всех наставляли. А ведь усердней, поди, почитали прадеды бога И, подымаясь до солнца, по праздникам в церковь спешили. Нынче ж, помилуй господь, до какого мы дожили срама: Все разряжены в лоск на манер французский, литовцы Лишь на минутку-другую покажутся в храме господнем И поскорее в корчму гулять да бражничать мчатся. Многие образ людской там теряют, перепиваясь, И начинают болтать но-свински и по-мужицки, В церкви слышанных слов никто и вспомнить не хочет,- Шутки мужичьи один, да брань, да хохот немолчный… По пустякам во хмелю затевая ссоры частенько, Тут же они меж собою вступают в жестокие драки, Хуже разбойников, право, катаются с воплями, с бранью По полу, в грязных плевках, в блевотине, в лужицах водки. Ну же и мерзость пошла! Как подумаешь – волосы дыбом. Но не довольно того! Отцы-то пьянствуют сами И ребятишек в кабак приводят, как в гости к соседу,- Вот и потомство свое приучают к вину с малолетства. В драку вступают отцы на глазах у своих ребятишек, Клочья волос летят, и кровь потоками хлещет. Нет угомону на вас, беспутники и нечестивцы. Иль не страшитесь, что бездна разверзнется вдруг перед вами, Пламя пожрет вас всех, оскверняющих праздники божьи, Или не совестно вам среди христиан появляться? Если священники в школу детей посылать заставляют Или пора подошла заплатить учителю деньги - Что за нытье стоит и какой галдеж несусветный! А напоследок, когда рассерженный амтман прикажет Вахмистрам без разговоров описывать всех виноватых, Вмиг набежит толпа недоумков долгобородых, И завопит, завопит, будто миру конец наступает, И, в пререканья вступив с несчастными учителями, Примется их шельмовать за одно лишь то, что дерзнули, В горькой нужде изныв, потребовать кровные деньги. Пайкюс, известный дурак, «Отче наш» не знающий даже, Также и братец его двоюродный, круглый невежда, Смеют в голос бранить наставников скромных и школы. Диву даешься, когда начинают болтать эти люди, А поглядеть, так один сыновей обалдуями сделал, Им угождая во всем, их воле потворствуя слепо. Чуть не убить готов он учителя, если порою Лодырей тот ремнем стеганет, потерявши терпенье. Ну, а другой совсем свихнулся: ребят неразумных В школу он ни за что посылать не желает, как будто Дал себе крепкий зарок – их вырастить аду на славу. Пайкюс ненастье бранит, а Ваушкус вёдро поносит: Этому слишком светло, а тому недостаточно света, Школа плоха одному, а другому несносно ученье. Молод еще для одних и учить не умеет учитель, Он для других староват и детей наставлять не годится. Эти твердят: неприлично орет он, псалмы распевая, Те говорят: не поет, а всегда бубнит что-то под нос. Боек – одни кричат, тихоня – молвят другие. Вот как по праздничным дням, в корчме с утра собираясь, Учителей-горемык и священнослужителей скромных Пьяницы и пустоболты ругмя ругают повсюду. Вот как о них толковать эти головы дурьи дерзают! Все же, скажу, и средь нас не перевелись христиане,- Между литовцев найдется хозяев добрых немало, Высокочтимых людей, что пример являют соседям: Сами живут благонравно и, смотришь, также умеют Домом своим управлять и почтенье внушать домочадцам. В мире уж так повелось, гласит Святое писанье, Непогрешимых людей, перед господом чистых душою, Меньше бывает всегда, чем безбожников закоренелых. Так оно будет и впредь: побеснуется несколько мир наш И, напоследок ослепнув, к чертям на рога понесется. Ведь говорят нам слова пророков ветхозаветных, Также господь наш, Христос, и апостолов рукописанья Все об одном, что, когда конец приблизится миру, Столпотворенье пойдет, из ада чудища выйдут И средь господ просвещенных, а также бурасов темных Только коварство и подлость откроются нашему взору. Разве мы изо дня в день не видим, как, властвуя всюду, Грешных слабых людей соблазняет нечистая сила! Ах, опомнимся, братья! Почувствуем сердцем, как страшно Бездна ада на нас ощерилась, и поразмыслим, Сколь богомерзким ученьем своим людей баламутит Время тяжкое наше, исчадье силы нечистой! Грабить, бесчинствовать, лгать, ненасытной корысти в угоду, Ближних своих предавать да оплевывать имя господне - Вот непреложный закон, вот первая заповедь нашей Трижды проклятой поры лихолетий, нас посетивших. Ах, куда ни гляди, все навыворот, все наизнанку. Мы – коренные литовцы, не зная белого света, Простосердечно считали, что только француз да швейцарец Свет и честных людей мастаки околпачить, опутать, Думали мы: сквернословить и красть лишь немцам не стыдно. А на поверку, друзья, и меж нами людишек немало Водится подлых, безбожных, таких немало мы видим, Что и Литву и литовцев позорят своим поведеньем! Ах, земляки дорогие, мои сердечные братья, Уподобляться не станем слепцам – безбожникам грубым, Будем спокойны, когда, с ухмылкой презрительной глядя, И зубоскалят они, и над нами глумятся бесстыдно. Видите, братья, что вас, как верный слуга, поучал я, Вас не хвалил я ничуть по-французски иль по-немецки, Но по-крестьянски, как друг, сказал, не таясь, не лукавя, Все, что хотел, напрямик сказал я вам, как сказалось. Вот мы с весельем великим Мартынов день проводили, Вот и рождественский пост, а за ним рождество наступает. С хмурого запада вновь задули суровые ветры, Вновь на востоке они и на севере забушевали И холода и метели в Литву к нам издали гонят. Скоро уж печи топить – дровец заготовьте побольше Да не забудьте хлева по-хозяйски проконопатить, Чтобы от стуж не погиб поросенок махонький даже. Дело известное: только земля в декабре промерзает, Жить без наших забот повседневных скотина не может, Жалобно на руки смотрит, ждет сытного корма и пойла. Ну, так дадим же с умом все то, что скотине потребно, Ибо не знает никто, надолго ль затянется стужа, Сколько припасов до пасхи останется нам на потребу. Плохо, что ли, когда, одолев суровую пору, Вдруг поглядишь – ан, запасов к весне осталось немало. Что же – кончить нора! По домам разойдемся, соседи. Так ниспошли нам, господь, достойно праздники справить, С теплой радостью в сердце дождаться Нового года, Снова в гости позвать по-добрососедски друг друга».

БАСНИ

ПИРШЕСТВО ЛИСИЦЫ И АИСТА

Рыскала лиска в полях, и вдруг ей встретился аист. «Братец любезный, здорово! Как женка твоя поживает? Как себя чувствуют дети в уютном гнездышке? Сам ты Как себя чувствуешь? Так же ль охотиться в силах, как прежде? Но не прогневайся, брат,- пожурить тебя надо бы крепко! Времени столько прошло, а меня навестить ты ни разу Не соизволил! Что сталось с тобой? Иль совсем загордился, Шастая день-деньской да лягушек глотая без счету, Жаб из окрестных прудов вылавливать не уставая. Ведь неучтиво, поди, забывать доброхота-соседа!» «Кажется,- аист ответил,- виновен я впрямь пред тобою! Только ведь знаешь сама, сколько тяжких хлопот прокормиться, Деток растить-питать, да и, кроме того, неусыпно От лиходеев проклятых, от коршунов, оберегать их!» Аист давно привык про лисье слышать коварство, Но приставала лиса к нему столь рьяно, что в гости, Несколько дней спустя, на званый обед полетел он. Сразу лисица его приветила льстивою речью: «Здравствуй, милый брат, посетивший угол наш скромный! Ну-ка, в мою ты нору полезай да скорей принимайся За угощенье, которым от сердца я потчевать рада!» Вмиг на обрывок бересты насыпав сохлых крупинок, Очень лиса эту снедь расхваливать аисту стала. «Кушай, любезный брат, кой-чего принесу я вдобавок». Так сказав, она из норы на волю шмыгнула, Кучу гнилых костей собрала и ему поднесла их: «Вот для тебя и мясного я, гость дорогой, раздобыла». Лисье коварство на деле узнав, отзывается аист: «Я, сестрица лиса, за честь благодарен премного, Только сегодня со мною неладное что-то творится: Видно, какая-то хворь одолела – все колики в сердце». Но среди их разговора батрак за аистом этим Вдруг прилетел и домой принялся торопить господина. Аист, тотчас распрощавшись, из лисьего дома убрался. Часто потом поминал он лисицу с ее угощеньем. Но попрошу послушать, что позже, в другой раз, случилось. Чад подросших своих проводив, хозяйственный аист Стал беззаботно в гнезде чинить худую сермягу, Ибо пора подошла в дорогу вновь собираться. Вот издалека лисица его навестить прибегает И, с огорченною миной, соседу вкрадчиво молвит: «Ах, любезный брат, беда большая со мною. Я уж охочусь три дня, а без толку… Нынче пыталась Я потихоньку в курятник забраться по этой причине, Но кочергами меня там бабы исколотили, Псы ободрали,- гляди-ка на что я стала похожа, Кончик один от хвоста каким-то чудом остался. Сжалься, молю, надо мною, чего-нибудь кинь мне, голодной!» Длинный свой клюв раскрыв, сердобольный аист немедля Выблевал жабу одну и промолвил: «На вот, сестрица, За угощенье твое с лихвой и этого хватит!» Ты, человек, научись узнавать плута продувного, Кто сладкозвучною речью коварство свое прикрывает И, обнимая сердечно, кусок тебе малый жалеет. Низких людишек таких особливо остерегайся! Этих лисиц повсюду на свете водится много. Тварей коварных искать не только средь бурасов нужно! Ты погляди да послушай, что в барских усадьбах творится. Мягким, пушистым хвостом там гладят раны сиротам, А бедняка обирает злодей лихой втихомолку. Так что скорей позабудь о коварстве бесовском и плутнях, Ближних своих полюби, как любишь себя самого ты. Ближнему ввек не желай того, что тебе неприятно,- То, что приятно тебе, твори ему чистосердечно. Лиска, коварная нравом, как мы узнали из басни, Аисту груду гнилья на обед предложила радушно,- Выблевав жабу, аист лисе ее подал в отместку. Плуты эти друг с другом коварством своим обменялись. Но посуди, человече, твой нрав намного ли лучше: Быстро из уст вылетает: «Сестрица, братец любезный»,- А кулаками нежданно палач в упор ударяет. Так на свете на белом, где правит обозом нечистый И среди слуг своих пасет свое стадо большое. Ну, поди же сюда, мой сердечный, мой избранный братец, Будем любить друг друга, как братья, родные но крови!

РЫЖКА НА ЯРМАРКЕ

Рыжка на рынок однажды танком бежал поживиться. Глупое это созданье, на рынке ввек не бывавши, Мнило: в базарный день товар отпускают задаром, Также и всех собак с отменною ласкою кормят. Думая так, вбежал он отважно в город торговый - И затесался вмиг меж купцов и крамарей всяких, Словно какой-нибудь гость, на пирушку званный учтиво. Понаблюдайте ж теперь, какие с ним дива случились! Смелость имел он сперва к торговцу в лавку толкнуться, Сдуру себе представляя вкуснейшими барские снеди. Но лишь по лесенке стал он взбираться, как тут же хозяин Так его по боку съездил аршином своим, что, от боли Скорчась в дугу, наглец покатился с лестницы, воя. Неподалеку на рынке сапожник сидел и привычно Всем предлагал проходящим товара кожевного короб. Пару сапог тайком утащить и пес догадался - Думал, дурак, что там, где кожа, будет и мясо! Но по загривку дрючком получил он так, что немедля, Жалобный крик издав, отскочил к ларьку хлебопека. Вскоре его и здесь по лодыжке толстым поленом Стукнули так, что, хромая, насилу сдвинулся с места. Только ему, видать, угощенья все не хватало: Духу набравшись, решил мясника навестить, полагая Хоть у него по разжиться каким-нибудь потрохом лишним. Вот, подбираясь тихонько, он водит разинутой пастью, Вот уж вплотную подполз, на добычу готовится прыгнуть… Но не дремал мясник: издалека Рыжку приметив, Хвост ему вмиг топором отхватил до самого корня. Так, угощенный на славу, с базара пес воротился И поминал частенько базар с угощением дивным. Вникни, отхлестанный вор, в содержанье басни поглубже! Рыжку, как слышал ты, на базаре вором считали, Всюду его поделом, как отпетого дурня, тузили. Кто ж виноват, скажи? Для чего на чужое польстился? Правда, глупый пес, большим он будь или малым, Разума вовсе лишает, потому и за грех не в ответе. Но человек лихой, ущерб другим наносящий, Закоренелый разбойник, коварный, казни достойный,- Тот человек, говорю, взаправду петли достоин. Можно из басни моей извлечь и другое на пользу: Пес как дурак побежал на рынок; там очутившись, Смело разинул пасть и во все безрассудно вцеплялся, Воображал он, что всюду жратва его ждет даровая! Лучше ли некий лентяй, наделенный умом человечьим, Лучше ль безмозглого Рыжки лентяй, говорю, поступает? Много на свете бродяг, что живут не трудом повседневным, А, по углам толчась, для себя лишь готовое тащат. Лодырь! Работать ступай, свой хлеб зарабатывай честно, То, что нажил сам, и считай своим достояньем!