Поэзия рабочего удара (сборник)
Шрифт:
Директор позвонил.
Назначен был перерыв. И с первых фраз, которые срывались у правленцев в буфете за завтраком, стало ясно, что предложение Григорьева будет принято.
Завод был пущен в ту же ночь. Очнулись застывшие трубы. Черные фонтаны дыма устремились к небу. Поднявшийся ветер погнал их всех вместе, и черная лавина, закутывая звезды, тяжело и мерно прокладывает в высях дорогу и заставляет жаться ближе к земле рабочие окраины города.
Сам завод, пока еще застывший
По шоссе ходят группами и в одиночку тени. Дымящийся завод для них загадка. Он их волнует. Волнует по-разному, но тревожно, загадочно.
И вдруг, как сигнал в ночном море, вспыхивают в одно мгновенье окна, лучи водопадом ворвались в улицы. Завод пошел.
Загудела земля. Задрожали корпуса, окна замигали, и в заводе поднялся стальной вихрь машинного движения.
Беспокойно ходившие фигуры на шоссе остановились, оцепенели. Один кинул догадку, отпустил остроту. Маленькие группы слились в большие. Всклокоченная фигура отделилась от толпы и направилась к воротам. Ворота отворились. Сторожа засуетились.
Завод не говорит с толпой, толпа с ним не спорит, но началось состязание. На той стороне только камень, железо, свет. Здесь люди. Но кажется, что у корпусов есть зовущая душа, есть сердце, которое злит и волнует. Глаза этой каменной глыбы – окна. В них есть нечеловеская сила взгляда. Он не зовет, не манит, он приказывает, повелевает.
– Товарищи, марш от завода по домам, по чайным! В лес!
Это – удар по сердцу толпы, толпы живой, человеческой.
Однако в душе у каждого шевелится беспокойный бес. Надо его убить, надо его изгнать.
Забегали по шоссе. Группа убежала в чайную писать корреспонденцию. В лесу уже собрался стачечный комитет. Молодежь расположилась пикетами по углам кварталов.
А завод разошелся вовсю. Он бешено пляшет свои железные танцы. Он заразил весь квартал металлическим ревом и шепотом. И есть призывная страсть в этом водовороте огня и машины.
– Там люди! – кричит женщина с ребенком.
Она и верит и не верит своим словам… Ей просто хочется туда, к заводу. Ее терзает, дразнит стальная погоня колес, которую она узнает по окнам и чувствует по земле. Ей хочется есть, и в железном гомоне завода ей чудится соблазн работы, хлеба.
– Он работает вхолостую, – отвечает ей сосед, хотя у него тоже есть какие-то сомнения и думы, и он сам впился в освещенные окна.
– А это кто крадется сзади?
– Да никого нет. Тебе, брат, уж кажется. Перекрестись – пройдет.
– Что там за рвань разговаривает со сторожем?
Освещенный завод – магнит.
Он тянет. По воздуху расползлись невидимые щупальцы. Они надоедливо окутывают тех, кто стоит один, кто не говорит, не перекликается.
И как ночные бабочки, то один, то другой бегут на огонь.
Прошла пара напившихся масленщиков.
Женщина кралась из-за
Группа слесарей пошла «только наведаться», только разузнать.
Но ворота распахнулись и захлопнулись, и они там.
Стачечный комитет напрягает все силы, но бросается из стороны в сторону.
Сначала думали, что надо выйти всем за шоссе. И пусть тогда каждый штрейкбрехер проходит, пронизанный тысячью глаз. Многие нерешительные дрогнут от этих взглядов. Но оказалось, что в то время, когда толпа была большой и сомкнутой, ни одного человека не проходило, но зато потом в рассыпанных кучках нельзя было уследить за юркими молодцами, и они под прикрытием тысячи незаметно ушли.
Тогда сразу тактику изменили, постановили совсем не ходить к заводу массами. Но и тут опять неожиданность: одиночки, пробиравшиеся под видом разведчиков, часто проходили в завод и оставались там.
Даже люди выдержанные не понимали, что творится с ними.
Стоящие поодиночке чувствуют, как сердце, человеческое сердце, теряет свой такт, его биение топится в железном ходе завода, завод покоряет, наполняет тело дрожью своей стальной работы, останавливает мысль, и все человеческое чувство покорено, взято в плен приступом железного волненья корпусов.
Кажется, вот-вот из-под завода встанет незнакомый, но властный агитатор и железным голосом скажет:
«Идите же! Вы уже в пути, вы уже на повороте, вы скованы по рукам и ногам.
Идите…
Быстрей!..»
Агитатор вынет громадный магнит и сначала поодиночке, а потом массами притянет всех, кто стоит на шоссе.
– Эй, вы! – кричит громко в толпе подмастерье.
– Вот сами же гнали с завода, сами и пошли.
Остановившись, переведя дух и видя молчащую растерянную кучку, он уже смело кричал:
– Кто же пошел? А вот те самые, которые кричали, ораторствовали.
И твердым шагом он направился к воротам завода.
Днем уже разузнали. Все станки стоят. Идут только трансмиссии. Работать надо только слесарям и клепальщикам. Слесарей пришло всего двое. Пятьдесят чернорабочих были отосланы обратно.
По шоссе, в чайных, в парке смеются.
Однако поздно вечером пронесся слух, что едут штрейкбрехеры. Сотня иностранцев и человек двадцать русских клепальщиков.
– Брань! Это – штуки!
– Я от мастера узнал.
– Нашел кого слушать. На пушку это.
На третий день приехали те, которых ждали.
Иностранцы шли рано утром в завод поодиночке.
– Кто вы такие?
– Мы – механики-инструктора.
– Ну да, вы просто прогуляться приехали…
– Мы только будем делать пробы моторов. Мы от заказчика.
Они лгали, и им не верили, но они так чисто были одеты, их лица были такие неродные, что трудно было крикнуть им «изменники» или избить.