Поэзия Серебряного века (Сборник)

Пастернак Борис Леонидович

Семен Кирсанов

(1906–1972)

Красной строкой через все творчество Семена Исааковича Кирсанова проходит его страсть к экспериментаторству – игре словом, языком, внешней формой, за что впоследствии поэт был неоднократно обвинен в “формализме”. В самом начале творческого пути Кирсанов входил в “Левый фронт искусств”. Он объявил себя лефовцем еще до того, как покинул свой родной город – Одессу, на что его подвигло знакомство с Маяковским в начале 1924 г. Москвичом Кирсанов стал лишь два года спустя, но уже до этого в первых номерах журнала “ЛЕФ” печатались его стихи.

Сотрудничество с Маяковским огранило и отшлифовало несомненный талант Кирсанова, в частности, его обостренный слух на звукосмысловые связи в языке. Рифмовка, ритм, каламбуры, даже графическая структура стихотворных произведений захватывали Кирсанова, эмоционально им переживались и нередко составляли их творческую основу. Подобный версификационный дар в чистом виде – явление чрезвычайно редкое; в советской поэзии Кирсанов остался уникальной фигурой. Это определило ему заметное место в истории русской литературы XX века.

Девушка и манекен

С папироскою “Дюшес” — девушка проносится. Лет примерно двадцать шесть пенсне на переносице. Не

любимая никем (места нет надежде!) вдруг увидит — манекен в “Ленинградодежде”. Дрогнет ноготь (в полусне) лайкового пальца. Вот он девушке в пенсне тайно улыбается. Ногу п'oд ногу поджав, и такой хорошенький! Брюки в елочку, спинжак, галстушек в горошинку. А каштановая прядь так спадает на лоб, что невинность потерять за такого мало! Вот откинет серый плащ (“Выйди, обними меня!”). Подплывает к горлу плач. “Милый мой! Любименький!” И ее со всей Москвой затрясет от судорог. Девушка! Он восковой. Уходи отсюдова!

Гулящая

Завладела киноварь [280] молодыми ртами, поцелуя хинного горечь на гортани. Черны очи — пропасти, беленькая челка… – Ты куда торопишься, шустрая девчонка? Видно, что еще тебе бедовать нетрудно, что бежишь, как отттепель ручейком по Трубной. Всё тебе, душа моя, ровная дорожка, кликни у Горшанова пива да горошка. [281] Тай-тара, тараи-ра! — нынче ничего нет, к завтраму у фрайера выману червонец! Станет тесно в номере, свяжет руки круто, выглянет из кофточки молодая грудка. Я скажу-те, кралечка, отлетает лето, глянет осень краешком желтого билета. [282] Не замолишь Господа никакою платой — песня спета: госпиталь, женская палата… Повылазят волосы, пожелтеют щеки, с жизнею покончатся все дела и счеты. Завернешься, милая, под землей в калачик. Над сырой могилою дети не заплачут. Туфельки лядащие, беленькая челка… Шустрая, пропащая, милая девчонка!

280

Киноварь—минерал красного цвета (подробнее см. примеч к с. 467). Здесь использован в качестве метафоры для обозначения красной губной помады.

281

…кликни у Горшанова / пива да горошка. –Вероятно, имеется в виду одно из питейных заведений, ранее принадлежавших торгово-промышленному товариществу “Карнеев, Горшанов и К о“, владевшему до революции знаменитым пивоваренным заводом на Шаболовке и Мытной, поставлявшим пиво, фруктовые и искусственные минеральные воды разных марок Двору Его Императорского Величества. Это пиво настолько высоко ценилось в Москве, что и во времена нэпа, когда завод сменил хозяев, стиль его этикеток сохранился. На них даже остались фамилии Карнеева и Горшанова. К концу 1920-х завод превратился в кондитерскую фабрику “Ударница”.

282

Желтый билет —официальное удостоверение проститутки. По закону 1843 г., признающему проституцию терпимой, полиция отбирала у женщин легкого поведения паспорта и вручала им так называемые “желтые билеты”, дающие право на легальное занятие проституцией.

Буква М

Малиновое М — мое метро, метро Москвы. Май, музыка, много молодых москвичек, метростроевцев, мечутся, мнутся: – Мало местов? –

Милые, масса места, мягко, мух мало! Можете! Мерси… — Мрамор, морской малахит, молочная мозаика — мечта! Михаил Максимович молвит механику: – Магарыч! Магарыч! — Мотнулся мизинец манометра. Минута молчания… Метро мощно мычит мотором. Мелькает, мелькает, мелькает магнием, метеором, молнией. Мать моя мамочка! Мирово! Мурлычит мотор – могучая музыка машины. Моховая! Митя моргнул мечтательной Марусе! – Марь Михална, метро мы мастерили! – Молодцы, мастерски! — Мелькает, мелькает, мелькает… Махонький мальчик маму молит: – Мама, ма, можно мне, ма?.. — Минута молчания… Мучаюсь, мысли мну… Слов не хватает на букву эту… (Музыка… Муха… Мечта… Между тем…) Мелочи механизма! Внимайте поэту! — я заставлю слова начинаться на букву эМ: МЕТИ МОЕЗД МЕТРО МОД МОСТИНИЦЕЙ МОССОВЕТА МИМО МОЗДВИЖЕНКИ К МОГОЛЕВСКОМУ МУЛЬВАРУ! МОЖАЛУЙСТА!

Лирика

Человек стоял и плакал, комкая конверт. В сто ступенек эскалатор вез его наверх. К подымавшимся колоннам, к залу, где светло, люди разные наклонно плыли из метро. Видел я: земля уходит из-под его ног. Рядом плыл на белом своде мраморный венок. Он уже не в силах видеть движущийся зал. Со слезами, чтоб не выдать, борются глаза. Подойти? Спросить: “Что с вами?” — просто ни к чему. Неподвижными словами на помочь ему. Может, именно ему-то лирика нужна. Скорой помощью, в минуту, подоспеть должна. Пусть она беду чужую, тяжесть всех забот, муку самую большую на себя возьмет. И поправит, и поставит ногу на порог, и подняться в жизнь заставит лестничками строк.

Письмо без адреса

Первое

Я всю ночь писал письмо, все сказал в письме. Не писать его не смог, а послать — не смел. Я писал письмо всю ночь, в строки всматривался, только нет на свете почт для такого адреса. Если б я письмо послал — что слова на ветер. Той, которой я писал, нет на свете.

Второе

А я кораблик сделал из письма, листок бумаги белой сложил, не смял. И в уйму светлых капелек пустил по реке: “Плыви, плыви, кораблик, к ее руке”. А вдруг она на пристани, спеша домой, заметит издали бумажный мой… Но я боюсь — бумажный потонет, протечет, и строки очень важные она не прочтет.

Третье

А я письмо переписал, и все сказал в письме я, и сделал — бросил в небеса воздушного змея. “Лети, лети, почтовый змей, пусть туча не догонит, но где-то в мире встреться с ней и дайся ей в ладони”. Но я боюсь — сверкнет гроза зарницами и зорями, — и где лежит, и что сказал мой бедный змей изорванный?

Четвертое

А я, не смыкая глаз, до рассвета сизого, буду много, много раз письмо переписывать. По улицам, по шоссе, у вокзальной башенки — буду класть его во все почтовые ящики, вешать его на дубы, клеить его на клены, на стены и на столбы, на окна и колонны.

Последнее