Поэзия социалистических стран Европы

Коллектив авторов

КОЛОКОЛА

Когда ночная боль услышит те имена – Волга, Дон, как будто глубь земли колышет набатный звон. Волга, Дон, Волга, Дон, Волга, Дон… Еврейских женщин доля жалкая, и лидицких тяжелый крест, и ржавчина, сплошная ржавчина, всю эту зиму душу ест. Волга, Дои, Волга, Дон, Волга, Дон… Скрипя зубами, отворачиваемся мы по ночам от жен своих, стыдясь, что нынче околачиваемся и завтра будем возле них. Волга, Дон, Волга, Дон, Волга, Доп… Обыденней рубахи будничной страх не идет из головы, а вы – замерзшие, обугленные, мертвее мертвого мертвы. Волга, Дон, Волга, Дон, Волга, Дон… Идет бедняк, шаги я слышу, вставайте, это – он, недаром глубь

земли колышет набатный звон. Волга, Дон, Волга, Дон, Волга. Дон…

СТАЛИНГРАД

(Отрывок)

…Шуршанием газет в трамваи вползает утро серое, и серый пепел покрывает края, где смерть умелая пасет остатки человечьих стад. Храни, Всевышний, город Сталинград И хоть песок в глаза кидали, но все ж найдет читающий

Франтишек Гривна (Чехословакия). Парк у Збраславского замка. 1943 г.

на лбу продутой ветром дали ту каплю правды высыхающей, что затесалась в черно-лживый ряд. Храни, Всевышний, город Сталинград! И даже фабрики названье нам каплей правды представляется, ведь ложь о ней хранит молчанье, назвать по имени пугается, пусть ложь и трусость нынче помолчат. Храни, Всевышний, город Сталинград! Когда огонь войны споткнется И карты замолчат, ослепшие? Дай силу тем, кто насмерть бьется, кто белых флагов не вывешивал, кто носит имя гордое – солдат. Храни, Всевышний, город Сталинград! Ты их руками меч свой поднял, ты веру дал им в час неверия, нет одеяния пригодней для битв и смерти… За потерями ты новые потери видеть рад. Храни, Всевышний, город Сталинград!

ОДНАЖДЫ НА САЗАВЕ

Мой родной край в центральной Чехии (между Сазавой и Влтавой) был в 1942 году эвакуирован и превращен в полигон СС.

Река младенчества и юности моей! За тощие мои лодыжки ухватившись, ты к солнцу ковыляла вброд, а по ночам пила взахлеб луну над мшистою плотиной. Потом сюда пришли они. Осины в нас пересадили, поля вспахали под чертополох, могилам уподобили жилища и поглотили свежесть леса… Придя к реке, сказали: Ужиная-река, а ну-ка, смой с нас мертвечину! Зловеще затрещала стрекоза. На золотистых отмелях метнулись рыбки-стрелы… Река зеленоватою ладонью смывает только то, что ей принадлежит, - пыль обворованных проселков. И, беззащитная, она в краю погостов гремит, гремит окаменелым не молкнущим набатом валунов.

НЕБЕСА

Было у нас ясное солнце, почти что мирное. Над Хиросимой и Нагасаки плавилось солнце и пахло смрадом. И мир нам на это перстом указует: идите и в страхе живите! И Земля, от мазута и нефти жирная, ускользает из наших рук - сколько их, этих рук!
– Землю рвут друг у друга в желанье едином: из скорлупы лесов вековечных, белого снега и синего моря, скал голубых и полей серебристых, оцепенев от общего горя, мы бы хотели вылупить ныне вечно счастливый век золотой. Но страх, он, как ёж, в нашем сердце гнездится: в этом мире сплошных рычагов и катушек, громыхающих карт и химических формул, в этом мире, ощерившемся мечами под своим болезненно серым небом, свои дни он губит, человек перепуганный, губит, как петушков молоденьких с еще не окрепнувшим голоском. Руки его не подвластны ему, и он опасается, что они однажды выгребут из песка огромный вымерший этот шар, планету, безлюдную, как Луна. И только сердцем он обращает земли свои и звездные ночи к дальнему небу, к иному небу, где жаждет взять он из уст у братьев надежду, словно бы хрупкую дудочку, чтобы играть на ней, песне вторя, и после мучительных всех объятий с жизнью, в сущности, беззащитной, смерть породить совершенно обычную, естественную абсолютно.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНЫЕ КРАЯ

Сколько раз я бродил над Бесной-рекой… Сорванцом, открывающим мир, как сказку, я крапиву рубил – сам себе герой, и лягушек гонял, разгоняя ряску на болоте, и, занятый той игрой, я готов был пойти и в огонь и в воду… Сколько раз продирался я по болоту сквозь потемки – сверкает еще корнет возле звезд под светающим небосклоном,- а назавтра в прохладных цветах чуть свет я ее обнимал под кустом зеленым, и росли мы, былинка и стебелек, на лугу заливном, на лугу болотном, и

порхали, бабочка и мотылек, над дурманным, призрачным, мимолетным… Так пропаще над нами листва качалась, пела чаща, и ты на руке спала. Я сюда возвратился – а ты скончалась, я вернулся к тебе – а ты умерла. Десять лун шли дожди, облака разбухли, над усопшей от горя цветы распухли, солнце больше не встало, и день погас… Сколько раз приходил я – и тлели угли… … И терял я кого-нибудь каждый раз.

ОЗЕРО ГЕТМАН

Какая ширь и блеск! Вот если б жизнь такой была, как эта гладь, простершая покой торжественно над ней синеющего неба! Ты, Гетман, ластишься к прибрежным соснам нeмo и растекаешься их шумом в глубь лесов. Чуть всхлипнут под веслом и вновь замрут глубины, глухие, как полет, как шорох голубиный. Павлины зорь и парк прадедовских времен… Валами зелени ты, Гетман, обрамлен. Оплодотворено твое живое лоно людьми, которые чураются трезвона и веры в чудеса… Прощай, моя тоска! Напомнит о тебе лишь иволга, заплакав… Я – с этими людьми, язык наш одинаков. Ты, Гетман, жажды волн не утолишь никак, а нам не утолить извечной жажды жизни, как солнце ни свети – щедрей или капризней… Мы обуздаем жизнь, как сушу и моря, блуждающих огней над ней уже не будет, дары ее глубин из мрака вырвут люди, и хлынет эта жизнь, доставшаяся нам, навстречу солнечным и мирным временам.

НА ОКРАИНЕ ПРАГИ

Вот уже сколько воскресений я как накануне песни, воздух весенний, солнце вцепилось в траву густую, лежу и, как футляр без скрипки, пустую, блеском консервных банок глаза слепые режет, вялые уши рвет пятитонок лязг и скрежет, голое слово меня обдает желаньем соблазна, но этого в слове нету, возле дороги безгласно лежу и слежу за прохожими до поворота, чем-то тихо чреватый, ждущий чего-то - этого нет в рондели, хоть больше пары рифм и не надо, и тихого между ними разряда, как если пчелу бы задели, иссохшую с прошлого листопада, обнаруженную в апреле, этого нет в рондели,- хоть больше пары рифм и не надо, и, как в огороде рассада, душа в простуженном теле всходит еле-еле и шуткам моим не рада, этого нет в рондели - вот уже сколько часов я тщусь избавиться от пустословья, гладкий ритм меня подмывает, подсунь бедняге камушек смысла, он споткнется на полушаге, но и в ритме этого нету, высоковольтные фермы несут сквозь меня эстафету, как на телегу, брошен я на планету, ноги мои подкидывает, вдали городские сшибаются башни, ветер в башке, все бездумней и бесшабашней жизнь расплывается песней по белу свету, только и в песне этого нету, нету, это в самом человеке, каждым движеньем сущим рвущим тяжесть земли и к звездам землю зовущим, это в упорстве мечты, в упорстве исканья, в упорстве гения, красоту, как из воздуха, высекающего из камня, это – в упорстве рабочего, в его наковальне и плуге, в упорстве хозяина, историю взявшего в руки, это – в упорстве роженицы, это - в упорстве весны, порождающей лето,- только в этом жизнь, и она прекрасна, о минуты, потерянные напрасно!

ЙОЗЕФ КАЙНАР

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Я видел сам, как нашу землю чужие армии топтали. И каждый раз – другой покрой мундира, другая речь… Но оставалось после их ухода одно и то же: могилы неглубокие в полях и ненависть, глубокая, как пропасть. В моравском солнце много сил и жара, на юге давят дерзкое вино, и гонят электричество турбины, чтоб нам светлей жилось, когда насядет ночь - ручной и черный зверь с алмазными глазами. Лишь об одной из армий мы будем вспоминать добром. Танк, возвестивший о ее приходе, я до сих пор храню в своей душе… Танк, полновесный, словно радость, что громыхала по родным проселкам. А надписи на звездных обелисках, на придорожных кладбищах и в скверах - вот основная грамота, которой я стану обучать своих детей!

КАРМАННЫЕ ЧАСЫ

Часы в кармане - прекрасная штука! Как будто бы ночью идем вдвоем - я и…- придумай, ну-ка!
– обитель страны белоснежек, что легонько тикают каблучками, словно часы в кармане. Ресницы у них – циферблат. И, совсем как часы, белоснежки твердят: «Допивай же! Пора домой! Тарра Бугда Бас - лексикон этих милых девических уговоров! Правда, пора домой! Мой хороший, родной…» Часы в кармане - прекрасная штука! Мой дед, путевой обходчик и браконьер, жил в зеленой сторожке и все паровозы знал поименно: «Агата», «Стелла», «Люцифер»… И как раз перед носом у венских господ опускался шлагбаум! Часы – превосходная штука! Но если находит хандра и я на диване лежу до утра, то вот что я думаю, бросив пиджак на стул Когда я залягу где-нибудь навсегда - не в гипсе, не там, где пьянит резеда!
– а просто где-нибудь навсегда,- Что станется с вами, часы мои, тикающие в кармане?…