Погоня за судьбой
Шрифт:
Ощущение мягкой шерсти под ладонями исчезло также стремительно, как и появилось, а я уже шарила перед собой руками, пытаясь ухватиться за пустоту. Я открыла глаза. Вместо голубого неба надо мной нависал низкий, мокрый, ржавый потолок, а рядом с койкой стоял доктор Хадсон в белом халате и нелепой шапочке. Он резко и болезненно схватил меня за запястье, я попыталась вырваться из его цепких лап, но ничего не вышло – тугие ремни, словно тисками сдавливали руки и ноги. В ладони доктора Хадсона блеснула щербатая ножовка. Он широко осклабился, обнажив длинные, острые как у акулы зубы, и сделал резкое движение. Я дёрнулась и
— Нет, пожалуйста, только не это! Только не руку!!! — Собственный крик пробудил меня ото сна…
Тяжёлое дыхание сдавило горло, крупные капли пота струились по лбу и стекали на подушку, оставляя на ней тёмные пятна. В душной палате никого не было, лишь эхо моего выкрика звенело, отражаясь от стен. Вот что такое настоящая беспомощность – когда во сне ты в полном бессилии, не убежать, не спрятаться, не двинуться. А когда пробуждаешься от кошмара – всё точно также…
Конечности ныли тупой болью, за окошком разлился влажный серый туман, поднятый недавним рассветом. Начинался новый день. Проснись и пой…
Нет, так больше нельзя жить! Мне нужно было уйти отсюда. Уйти во что бы то ни стало или умереть!
Я с трудом приподнялась и села на койку, свесив культи. Осторожно спустила одну ногу, увенчанную протезом, на пол. Попробовала перенести на неё вес тела… Острая резь пронзила ногу снизу до самого бедра, но нужно было терпеть, и я, стискивая зубы, терпела. Слёзы брызнули из глаз, а я, не помня себя от боли, уже стояла на двух ногах. Через несколько секунд в глазах потемнело, пол стремительно бросился на меня, и я потеряла сознание…
— Лиза, ты чего, на утреннюю пробежку собралась? — Взволнованный голос Отто проник сквозь темноту в мой разум. — Тебе ещё рано ходить, осложнения начнутся! Давай помогу…
Отто ухватил меня под локти и, пыхтя, кое-как взгромоздил на кровать. Ощутив под собой ненавистный матрас, я закричала медбрату в лицо:
— Не хочу больше тут лежать, мне нужно выйти, и как можно скорее!
— Выйти? Да куда ты выйдешь на этих железках?!
— Отто, я тут уже целый месяц, в этой самой кровати… — Я протянула к нему проклятую железяку, попыталась ухватить его за ворот белого халата, но не смогла. — Я схожу с ума! Это не та жизнь, которая мне нужна, понимаешь?! Я не могу без посторонней помощи вставить в ухо транслятор! Я даже в туалет не могу пойти! Ты должен помочь мне выйти! А иначе я… Я…
Пошарив вокруг глазами в поисках чего-нибудь острого, смертоносного, я ничего не нашла и выпалила:
— Я разобью стекло и вскроюсь! Это не угроза, я просто больше так не могу и не хочу!
Отто молча встал, подошёл к окну, открыл створку и закурил. С улицы доносились зычные крики – шло утреннее построение перед началом рабочей смены. Вздохнув, медбрат задумчиво протянул:
— Выбор-то у меня невелик, да? Ладно, с сегодняшнего дня начинаем упражнения. Я не специалист, так что сильно на меня не рассчитывай…
* * *
Шли долгие дни. Преодолевая боль, я заново училась ходить и пользоваться руками, а Отто был моим верным спутником на этом сложном пути. Щуплый семнадцатилетний паренёк, чьё дежурство по больнице теперь сменилось работой на лесопилке, вставал раньше всех и бежал ко мне в палату с припрятанной прошлым вечером частью собственного пайка, чтобы там, под его чутким присмотром я сначала позавтракала первый из двух раз, а
Через пару часов он столь же стремительно бежал в столовую на общий завтрак, а оттуда – на построение, чтобы затем отправиться на лесозаготовки, а я оставалась в лазарете, безнадёжно стараясь ухватить эту дурацкую щётку механическими пальцами – раз за разом. Ничего не получалось, я плакала, стонала и кричала от бессилия, но у меня не было другого выхода – нужно было пытаться. Я вытирала слёзы и пыталась, и со временем стало получаться.
Временами, очень редко, со мной работал доктор Хадсон – апатичный, циничный и вечно щетинистый хирург. Кроме него настоящих врачей в интернате не было, поэтому у него была почти неограниченная власть, и он мог позволить себе практически всё. Впрочем, на какую-то личную выгоду, на людей, да и на всё вокруг ему было по большому счёту плевать. По-моему, он просто обречённо тянул свою лямку, покорившись судьбе.
Сам он со своими пациентами практически не виделся, предпочитая сбрасывать рутинную работу на подчинённых – мальчишек и девчонок, которых в сменном порядке ему отряжало руководство интерната. Вмешивался только в крайних случаях – когда жизнь воспитанника была под угрозой или нужно было провести операцию, и, судя по тому, что его часто не было в интернате – на него был спрос снаружи, за стенами, куда он регулярно убывал под охраной…
Вскоре я уже самостоятельно ходила с костылями, и наконец начала выбираться на улицу. Путь со второго этажа лазарета мне давался минут за десять. Обратно же я карабкалась чуть ли не полчаса. Но оно того стоило – как же радостно было наконец выйти на улицу, рухнуть на грубую самодельную лавку возле гравийной дорожки и вдохнуть свежий, хоть и слегка закопчённый воздух! Спешащие по делам ребята и патрулирующие территорию охранники поглядывали на меня со смесью опаски, интереса и жалости, и это меня жутко раздражало. Я чувствовала себя неполноценной под этими взглядами, но мне ничего не оставалось, кроме как упорно работать…
Спустя несколько недель в одно редкое солнечное утро дверь в палату приоткрылась, в дверном проёме возникла небритая всклокоченная голова доктора Хадсона и сообщила:
— Лиза, тебе пора выписываться. Мы тебя подлатали, выкормили, на ноги поставили – настало время начать приносить пользу. Сегодня найдём тебе спальное местечко вместе со всеми, а завтра утром пойдёшь в швейный цех. Умеешь шить, да?
— Никогда этим не занималась, вообще-то…
— Придётся научиться… — Заметив, как я разглядывала протезы, он попытался меня успокоить: — Да ты не дрейфь, машинку дадут. Всё, бывай, я убежал.
Голова исчезла, дверь захлопнулась, а я осталась наедине с мыслями…
У ребят здесь была настоящая иерархия наподобие тюремной. Триста человек были разделены на две части – девочки и мальчики жили в разных бараках. В мужском бараке царила дедовщина – старшие и сильные, сбившись в небольшую стайку, «управляли» теми, кто был послабее, и всячески над ними издевались. Девочки же поделились на несколько групп по возрастам, которые хоть и не враждовали в открытую, но были не прочь напакостить друг другу исподтишка.