Погоня
Шрифт:
Но тропа действительно продолжалась — узкой полочкой под скалой. Неверно ступая от усталости, Золотинка придерживалась за камни и с отупелым бесстрастием взирала в отвесную пропасть саженей две или три глубиной, на дне которой бурлила быстрая шумная вода. В воздухе тянуло свежестью разбитых водопадом брызг, ручей низвергался где-то рядом, за поворотом, и оттуда… доносились невнятные человеческие голоса.
Совсем не мирные голоса… они становились громче, но не более прежнего понятнее по мере того, как Золотинка продвигалась вокруг скалы, не имея возможности уклониться от встречи.
По мокрому скользкому склону рядом с водопадом
Сначала она так и решила, с некой душевной оторопью, что эти живописные, хотя и не бог знает какие величественные развалины и есть дворец… В этом, впрочем, не трудно было и усомниться.
— Вылезай, тебе говорят! — кричали горлопаны, обращаясь к вершине башни. На Золотинку, надо сказать, никто и не глянул, в этом случайном сборище некому было озаботиться приблудным мальчиком — мальчишкой больше мальчишкой меньше! Все взоры притягивала к себе тонкая, два-три шага в поперечнике, башня и, в особенности, как представлялось со стороны, ее ветхая, полусгнившая кровля. Хотя ничего примечательного там, на верху, не возможно было разглядеть.
— Может, будет в прятки играть? — возмущался дородный, красный и потный от натужного крика мужчина, похожий по одежде на лавочника средней руки.
Кое-кто приготовил камни — угадывалось нездоровое возбуждение давнего и бесплодного препирательства. Приблизившись, Золотинка уразумела, куда они обращают свои доводы, призывы и угрозы: наверху башенки, под самой крышей зиял пролом, слегка расширенная бойница, может быть, или, наоборот, частично заложенное оконце. В этой темной дыре не видно было человеческого лица, однако же по всей башенке не примечалось как будто бы никаких других отверстий, входов и выходов, кроме довольно значительных местами скважин там, где выломался камень и распался раствор кладки. Из того же провала под крышей спускалась наземь грубо свитая из луба веревка, конец которой оплетал треснутый, с отбитым горлом кувшин.
Пущенный чьей-то досадливой рукой камень стукнул о стену пониже оконного отверстия. Тотчас раздались возражения:
— Ну, это не дело, братцы! Потише!
— Святой отец! — крикнул кто-то, желая сгладить невыгодное впечатление о нравах и намерениях толпы, которое, несомненно же, должно было сложиться у таинственного обитателя башни. — Давай по-хорошему. Что бы нам ладком-то все устроить, а?! Люди просят, святой отец, общество!
Однако, и в самых уговорах, служивших заменой камням и дубинам, слышалось уже нечто угрожающее. Не какая-то нарочная угроза, но решимость стоять до конца, уговаривать до изнеможения, которая мало чем отличается по существу от насилия.
Общее настроение выразил долговязый в темных, монашеского покроя одеждах человек, он начал говорить и горлопаны притихли, смиряя чувства в пользу разума и учености. Время брать башню приступом, по видимости, еще не пришло.
— Послушайте, почтенный отшельник! Я уважаю ваши убеждения, — громко начал ученый
К несчастью, плавное течение речи начетчика затруднялось естественными причинами: обращаясь к немотствующему проему над головой, он вынужден был напрягать голос и потому останавливаться через два-три слова, чтобы набраться воздуху. Одним из таких вынужденных промежутков, как ни был он краток, воспользовался мордатый оборванец из ретивых.
— Ну его к черту! Кончай! — прошипел он, толкая начетчика в бок.
Тот ответил презрительным взглядом, но за неимением других, более убедительных доводов, несколько все же заторопился, отчего изящно начатая речь его, несомненно, пострадала в последовательности и связности.
— Нельзя не преклоняться перед праведной, полной нечеловеческих лишений жизнью! — сказал он еще и, встретив нахмуренный взгляд бдительного оборванца, опять сбился. — А с другой стороны, почтенный отшельник, не советую обольщаться: ваш подвиг принадлежит человечеству! Именно так. Я настаиваю! Подвиг пустынножительства, как всякий другой подвиг духовного совершенствования не может иметь узкую, ограниченную цель личного спасения! По завету Рода Вседержителя лишь высшее благо есть достойная человека цель и дорога спасения. «Спасая душу, погубишь ее» — смотри Родословец, начало второе, стих шестнадцатый. Я верю, почтенный отшельник: поселившись на этом почтенном столбе девять лет назад… помысел ваш воспарил к спасению человечества, к спасению каждого из нас грешных. Мы недостойны и прах отрясти с ваших высокочтимых ног. Не единого ради спасения собственного, но ради нас грешных истязали вы свою плоть, сносили и глад, и мраз, согнувшись в три погибели в смрадном жилище! Чело ваше, любезный отшельник, сияет святостью девятилетних страданий. Теперь же народ, общество пришел за частицей вашей святости. Для общего дела, святой отец…
— И где бы ты был, (неразборчиво), кабы богомольцы не таскали тебе молоко да хлеб?! Ты чей хлеб жрал? — вскричал доведенный речью начетчика до неистовства мордатый, с крепкой пятиугольной ряшкой оборванец.
— Я отказываюсь увещевать при таких условиях! — возмутился начетчик, обращаясь к обществу за поддержкой.
— Заткнись, падла! — крикнули из толпы, имея в виду, вероятнее всего, оборванца.
Общий шум несогласных между собой голосов всколыхнул народ.
— Ну, хватит, сколько можно! Кончай! — начался общий галдеж. — С утра стоим! Слушай, имей совесть! Общество просит!
Недобрый гомон оборвался, едва в проломе башни явилась лобастая из-за высокой проплешины, густо заросшая раскинутыми в стороны вихрами голова.
— Паки и паки взываю к вам, окаянные: прочь! — несчастным голосом взревел отшельник. Зазвенело железо, наверное, цепь. — Утекаю от соблазн еретических и каюсь! В подвиге моем укрепляюсь, како бы творцу своему богу угодити! Прочь, прочь, адово отродье! Сатанинская мерзость прочь! — он осенил себя колесным знамением. — Тьфу на вас! Тьфу, бесы!
— Ты это брось, человече, какие тут, к черту, бесы?! Нашел бесов! Ему по-хорошему, а он — бесы! — взволновалась толпа.