Погоня
Шрифт:
— Предание Родово все отвергли и возненавидели, — неумолимо вещал свое пустынножитель, — и святых уставы отложили, и тем на себя вечную клятву навели и того ради вечного проклятия!
— Слезай, последний раз тебе говорят!
— Не мы просим, нужда просит!
Единодушия, впрочем, не было. Одни бессвязно галдели, другие становились на колени, молитвенно простирая руки, третьи ни во что не вмешивались и держались поодаль, предоставив возможность действовать самым ретивым и озабоченным.
— Нужда у нас до твоей святости, ваша милость, ой, нужда-то, нужда
— Тьфу, исчадие адово! — злобствовал пустынник. Голова тряслась, он грозил сухим кулаком, с упоением отдаваясь праведному чувству; то было похожее на озноб и на жар раздражение, которое прорвалось, как язва, от долгой и нездоровой неподвижности.
— Грозен, ох, грозен! — в умилительной восхищении бормотала бедно одетая женщина из мещанок. — Грехи наши тяжкие! — повторяла она, осеняя себя колесным знамением.
— Послужи обществу и гуляй! А дело сделаешь, снова на столп закинем — знай себе дальше молись, спасайся! А во дворце-то нам без тебя никак! — галдел народ.
Не трудно было догадаться, что безупречная жизнь отшельника и даже, можно сказать, отсутствие жизни, как ручательство безупречности, возбуждала в общественном мнении надежду, что святой человек окажется удачливым проводником через превратности блуждающего дворца. И, верно, слава святого утвердилась далеко по округе — иначе как объяснить такое скопление решительно настроенных богомольцев в гористой пустыне?
Пока самые основательные и благочестивые все еще пытались по-хорошему втолковать столпнику свою неотложную надобность, горячие головы уже затеяли приступ. Срубили высокую ветвистую березу, обкорнав ее со всех сторон до голых сучьев, и приставили это подобие осадной лестницы под самый пролом наверху башни. Иного доступа к злобствующему отшельнику не имелось: когда девять лет назад святой человек, отрекаясь «от соблазн еретических», поднялся в башню, каменщики намертво заложили дверь, что выходила в сторону развалин, так что остался пролом под крышей. И если бы столпник вздумал оборонять крепость, он смог бы, наверное, укрепив душу молитвой, защищаться против небольшого военного отряда. Однако никто не предполагал в святом человеке такой суетности, чтобы он действительно взялся за дубину.
Потому-то народ и пошел на приступ с легкой душою. Несколько человек живо вскарабкались до середины березы, а выше полез щекастый оборванец с узким и крепким теменем, на котором стриженной морковкой росли короткие, жесткие волосы. Смельчак, перебирая босыми ногами сучья, уже тянулся к нижней закраине пролома, когда отшельник нырнул куда-то во тьму и возвратился с плоским горшком, который, непристойно взвизгнув, опрокинул на стриженную щетиной голову — из горшка хлынуло нечто похожее на темно-коричневое варево, все в сгустках.
— Тьфу, черт! — взревел оборванец, дергаясь и отмахиваясь, как ошпаренный.
Извиваясь, оборванец едва удерживался на прогнувшейся верхушке
Но не убился, а тотчас вскочил, обдавши смятенный народ вонью, и ринулся к ручью, куда уже бежал, ошпаренный тем же составом, соратник. С разбега прыгнули они в поток, едва достававший до колена, а потом плюхнулись один и другой ничком и завертелись, смывая дерьмо, в мутных всплесках воды.
И верно, столпник, питавшийся, как водится, акридами, накопил у себя немало этого добра. Набравши груду сухих комьев дерьма, он принялся забрасывать ими противника, но не тут-то было! Алчущий святости народ рассвирепел, в ответ полетели камни.
Защищенный божественной благодатью, отшельник и не думал прятаться. Зашибленное плечо перестало повиноваться, он продолжал действовать левой рукой, и тут здоровенный булыжник звезданул святого старца по лбу, положив конец схватке, — звучный стук камня о череп, сдавленный вскрик и несчастный исчез из виду.
Очевидно, «так и сел», потому что растянуться в подлинном смысле слова в том каменном скворечнике не имелось возможности.
Остальное не представляло труда. Осаждающие проникли в пролом, обвязали беспомощного отшельника веревкой и с величайшими предосторожностями спустили его наземь в руки благоговейно принявшей святого толпы.
Бабы заголосили — поистине извлеченный на солнце столпник являл собой зрелище жалостливое и поучительное. Сквозь прорехи рубища проглядывало немытое, в струпьях тело. Величественная лысина, которая казалась еще больше в окружении буйных порослей волос за ушами и бороды, оставалась, пожалуй, единственной частью тела, что не подверглась умалению, не усохла от истощения; голые под длинной рубахой ноги, все в язвах и чирьях, поражали худобой, так что особенно жутко гляделись крупные кости колен и большие ступни.
Пока женщины, охая и причитая, приводили святого в чувство, смачивали ему лоб и обтирали тряпками вонючее тело, мужчины сладили на скорую руку носилки, нечто вроде плетеного помоста на двух длинных жердях. Однако отшельник, с изумлением взиравший на чудовищно склонившихся к нему людей (девять лет он глядел на эту лужайку и на людей с недосягаемой высоты), заупрямился, едва начали его перекладывать на покрытые ветошкой носилки. Почитатели святого со смущением остановились перед необходимостью нового насилия.
— Вот его четки! Четки тут! — с восторгом первооткрывателя завопил на башне тощий мальчишка, забравшийся наверх вместе с прочими любопытными.
Четки возвратили хозяину, и тот, жадно ухвативши дорогой предмет, тотчас забормотал, перебирая крупные бусины слоновой кости. Так его и подняли на носилки с четками в руках, пустынножитель привычно скрестил под себя ноги и больше уже не замечал перемен, восседая на гибко качающихся жердях, которые несли четыре дюжих послушника. Толпа потянулась вслед и все шествие вступило в лес.