Пограничье
Шрифт:
— Если ты не будешь хорошей девочкой, прелесть моя. И если ты не дашь мне то, что я хочу...
Он замолчал, оборвав себя на полуслове, и прислушался к взрыву хохота за своей спиной, затем поморщился, снова обнажив клыки и брезгливо поделился:
— Не люблю Речной город, хотя местные девочки очень сочные, — развязно подмигнул и, неожиданно снова став серьезным и страшным, наклонился ко мне и прошептал, обдувая теплым дыханием мое лицо:
— Не очень удачное место для важного разговора. Через час в «Пьяной свинье».
— Найду, — ответила я, не глядя на Гринольва.
— Опоздаешь, и я заберу мальчишку, — выдохнул он прежде, чем оставить меня одну. Не забыл погладить меня по щеке, так, что мое тело пробила нервная дрожь, а потом просто ушел.
Я совершенно точно знала, что потребует от меня вожак клана Лунных Волков. Я была уверена в этом на сто, нет, даже на двести процентов. И я не готова была это ему дать.
Я закрыла лицо ладонями и обреченно сползла по стене на пол слепой ниши. Вспоминать не хотелось. Я столько лет уверяла себя в том, что ничего этого не было, что мне просто приснилось…
Медленно опустила руку вдоль шеи, не отрывая пальцев от кожи, миновала корсет, добралась до кармана, где были спрятаны аккуратные розовые очки и, зажмурившись, спросила у дождливого неба:
— Что мне делать, мама?
История об одной окончательной смерти, прощании, боли и слезах.
На хуторе вожака клана Лунных Волков, отгороженном от всей остальной деревни, было на удивление темно и тихо. Избалованные волчата не гоняли по двору полудохлых зайцев, не играли в салочки или прятки, не пугали, внезапно выскочив из-за угла, глупых сук.
Прислуга не сновала туда-сюда.
Охотники не обсуждали последний поход, а единственный представитель другого народа, молоденькая смешливая кухарка, спала на огромной печке, поджав коленки и уткнувшись любопытным носом в тяжелую медвежью шкуру.
На хуторе вожака клана Лунных Волков, кажется, вообще никого не было. И если бы в женском флигеле не горел свет, можно было бы подумать, что новая жертва хозяина здешних мест все-таки нашла в себе силы наложить на себя руки.
Но свет в женском флигеле горел, а молоденькая девочка, больше похожая на ребенка, чем на рано оформившуюся девушку, стояла над столиком для шитья, сжимая и разжимая кулаки.
Глаза ее остановились на толстой игле для валяния шерсти, а горло ходило ходуном от непрерывного сухого складывания.
— Я смогу, — наконец прохрипела девочка и коснулась указательным пальцем острия, — я должна… мама не смогла, а я смогу…
Хозяйка женского флигеля вдруг замерла, повернув голову в сторону черного окна, шагнула к подоконнику и, сделав туннель из ладоней, прижала лицо к стеклу. Какой-то шум отвлек ее от невеселых мыслей, а она, к стыду своему, даже обрадовалась возможности отложить свою собственную смерть, хотя бы на мгновение.
Несколько минут мертвой тишины стали
Кому-то в доме вожака было очень-очень больно. О боли Ингрид Хорт знала все. О боли и о том, как ее причинить.
Выдох получился громким и испуганным, а затем крик повторился еще раз. И девочка узнала голос, а узнав, оскалилась в безумной улыбке, почти забывшись, почти выпустив когти, почти блеснув острыми молодыми клыками.
— Я должна быть там! — прошептала она и, не имея терпения для путешествия через спальню до двери, по коридору и вниз по лестнице, рванула оконные створки и, легко перемахнув через широкий подоконник, выпрыгнула со второго этажа женского флигеля в прохладную, по-весеннему зябкую ночь.
— Я должна быть там.
Сначала воздух наполнился густым запахом крови, а потом дверь большого дома распахнулась, и на крыльцо выбежала невысокая темноволосая девушка с головы до ног замотанная в грязно-бурое полотенце и настолько грязная, что за толстым слоем кровавой корки почти нельзя было рассмотреть лица.
Ингрид затормозила, едва не врезавшись в незнакомку, а та вдруг посмотрела на нее таким ласковым, таким знакомым, таким зеленым-зеленым взглядом и прошептала:
— Какая же ты стала красивая!
Пять коротеньких слов, сложенных в одно незамысловатое предложение, обухом ударили по мозгам и подкосили дрожащие коленки. Ингрид рухнула вперед, но девушка без труда поймала ее в нежные объятия, прижала к худенькой груди и выдохнула:
— Маленькая…
Она была ниже на три головы и легче килограмм на десять, она была чужим человеком, которому не место в мужской деревне Волчьей долины, и все равно хозяйка женского флигеля испуганно спросила:
— Мам?
— Ини моя…
— Мам, — слезы заструились горячими ручьями по щекам, а язык повторял непрестанно одно и то же:
— Мам…
Сколько раз она думала о том, что не успела сказать, сколько сожалела, сколько проговаривала мысленно все возможные нежные слова, на которые не хватило времени… при жизни.
— Мам…
— Никогда не верь призракам, девочка, — незнакомка прикоснулась сухими губами к горячему лбу. — Никогда-никогда, даже если призрак — твоя мать.
— Мам…
— Я люблю тебя, солнышко. Я так виновата перед тобой.
— Мам, я…
— Мы все исправим. Идем со мной.
Она схватила Ингрид за руку и с силой, которая не соответствовала ее фигуре и росту, потащила юную волчицу внутрь большого дома.
Здесь пахло кровью, слезами и человеческими испражнениями. Или чем-то другим, не менее пугающим и отталкивающим. Все тело покрылось гусиной кожей, а волосы на затылке шевельнулись, потревоженные пробивающимся подшерстком.