Похищение Луны
Шрифт:
— Да, недурен. Впрочем, не серебро красит оружие. Что может быть лучше кинжала!
— Это верно. Но не хватит ли, сван, прославлять кинжал? — сказал я мягко.
— Во-первых, я не сван, я только вырос в Сванетии, — ответил он мне довольно дерзко.
Я был удивлен. Юноша говорил, как истый сван. И я, считавший себя непогрешимым знатоком грузинских наречий, невольно усомнился в своих познаниях.
— Кто же ты, молодец? — спросил я.
— Я мегрел.
— Как твоя фамилия?
— Тарба.
(!!) — А имя?
— Меня вовут Абесалом.
Вот так история! Я перевел взгляд на священника. Но тот уже закрыл окно и исчез.
Сверкнула мысль: кинуться обратно и крикнуть своим, чтобы они немедленно садились на коней и убирались подобру-поздорову.
Но на лестнице уже показалась голова Джокиа, а за ним поднялись и Кац Звамбая, Арзакан и Тараш Эмхвари. Узкий балкончик весь заполнился людьми.
Юноша, словно бесноватый, заворочал белками глаз. Окликнув Джокиа, он подозвал его рукой. Джокиа подошел, весь посиневший.
Поздоровались.
— Это Кац Звамбая, — этот старик, да? — спросил парень, напустившись на маклера, точно коршун на добычу.
Джокиа стал клясться костями своей матери, что не знает старика.
Тогда, схватив меня за руку, Абесалом обратился ко мне с тем же вопросом. Я ответил, что повстречал этих людей в пути, а кто они — не знаю.
— Ну, так я сам это выясню! — взревел юный богатырь и, навалившись на меня, схватился за рукоятку кинжала. Он припер меня к стене.
Будучи немного знаком с приемами джиу-джитсу, я крепко сжал его локоть и заставил вложить в ножны наполовину вынутый кинжал.
Между тем Кац Звамбая, по-видимому, не жаждавший нового кровопролития, схватил за руки сына и воспитанника, и все трое сбежали вниз.
Я разжал руку и отступил на шаг. Мне было видно с балкона, как мои попутчики вскочили на коней и понеслись.
И когда мне казалось, что все уже кончилось благополучно, Абесалом вдруг схватил Джокиа за горло, допытываясь, кто были незваные гости.
— Уж не ты ли устроил вчера побег Звамбая и Эмхвари по хаишской дороге? — кричал он в исступлении.
Джокиа весь съежился, стал с кулачок; распростершись на полу, он заклинал памятью матери, молил не губить его семью. Он хрипел и трепыхался, словно коза, которой уже коснулся нож.
Я снова подошел к Тарба.
Подобно тому, как опытный охотник приближается к соколу, зажавшему в своих когтях перепела, и вынимает из тела жертвы сначала один коготь кровожадного хищника, потом другой, третий и гладит его по шее, — так начал я увещевать Абесалома Тарба, убеждать его, что он ошибается, что Джокиа — мой проводник и что мы с ним вдвоем ночевали в соседней деревне, вон за той горой.
— Неужели, Абесалом, ты позволишь себе пролить кровь невинного Джокиа? — говорил я.
Постепенно как будто отошел взбешенный парень.
Вдруг открылось окно, и в нем показалось спокойное лицо священника, обрамленное длинной бородой. Он протянул юноше чонгури.
И Абесалом Тарба тут же, присев на корточки, запел под аккомпанемент
Она не сохранилась в моей памяти целиком. Помню только, что в ней воспевалась прелесть кровавей мести.
В темной глубине веков была сложена эта песня.
Спустя час я взял к себе в седло Джокиа и у моста через Ингур нагнал своих попутчиков. Мы проехали мост. Показалось село Лапариани.
Ничто из того, что я видел — на Западе ли, на Востоке ли — не похоже на сванскую деревню.
Глядишь на эти горы, усеянные высокими белыми башнями, и кажется, что, оступившись во времени, попал в доисторическую эпоху.
Все это изумительно гармонирует с опаловым фоном увенчанных белыми чалмами вершин.
Видел ли кто-нибудь из вас в лунную ночь вышки бакинских нефтяных промыслов? Вот именно такою была картина, открывшаяся перед нами, когда мы приблизились к башне Кора Махвша по фамилии Лапариани.
КОРА МАХВШ
Первое, что бросилось мне в глаза при входе в сванскую гостиную, — было лицо Кора Махвша. Лицо? Но где оно, это лицо? Седая, совершенно белая борода, начинаясь у глаз, заполняла щеки, закрывала грудь и ниспадала до самой рукоятки кинжала.
Черные, сросшиеся на переносье брови были грозно сдвинуты. Из ушей и ноздрей тоже торчали пучки волос.
Кац Звамбая выступил вперед. Около шестидесяти человек, все члены семьи, разом поднялись навстречу ему.
Среди них — двадцать здоровенных мужчин с кинжалами у пояса, пять старцев, с десяток жен и молодых, около пятнадцати ребятишек. Из стоявших вдоль стен люлек несся плач грудных младенцев.
Кора Махвш слегка приподнялся, но встать не смог. Он громко приветствовал по-свански Кац Звамбая. Однако при этом не улыбнулся. И вообще, глядя на него, трудно было себе представить, чтобы на этом лице библейского патриарха могла когда-нибудь засветиться улыбка.
Кац Звамбая поспешил приблизиться к согбенному старцу и, по мегрельскому обычаю, поцеловал его в правое плечо.
Нас, совершенно разбитых усталостью и промокших до нитки, усадили в сванские кресла.
Мужчины разместились вокруг очага на деревянных обрубках. Из женщин не села ни одна. Стояли даже самые пожилые из них, смиренно сложив на груди руки и разглядывая нежданных гостей. Я и Арзакан сидели несколько поодаль от Махвша.
— Неужели все село живет в одном этом доме? — шепнул мне по-мегрельски Арзакан.
Когда Кац Звамбая и Кора Махвш покончили с приветствиями, поклонами и расспросами о здоровье семьи, а также облегчили душу, изрядно поругав новые времена и порядки, Кора Махвш обратил свои светло-желтые глаза на нас — спутников Кац Звамбая. Предположив, что по годам я старший, он спросил:
— Что нового на свете, батоно?
— На свете мир, батоно Махвш.
Старец оставил мои слова без ответа. Тогда Кац Звамбая крикнул мне, что Махвш плохо слышит, и я повторил свои слова.