Похищение Луны

Гамсахурдиа Константин Семенович

— Он самый.

И, не дав мне сказать, говорит:

— А я вас ищу.

— ??? Откуда вы знаете, кто я?

— Я всех знаю. Вы — Константина Гамсахурдиа, не так ли?

— Да.

— Я уже приготовил для вас четырех лошадей.

Мне стало смешно.

— На что мне столько? Я ведь один.

— А багаж?

— Багаж? У меня с собой один рюкзак, охотничье ружье, около сотни патронов, альпеншток и десяток блокнотов.

Джокиа задумался; уставившись на кончики своих чувяков, он

покачал головой.

— Одну, говорите? Нельзя одну. Я должен всех четырех коней доставить их владельцу в Местиа.

Я опечалился.

Вдруг, часто заморгав глазами, Джокиа говорит:

— Коли повремените, я найду еще трех клиентов, если, конечно, у вас есть счастье. А если нет, — уж не обессудьте.

И с этими словами он исчез, оставив меня одного на проселочной дороге.

На другой день я опять шел к сельсовету искать лошадь.

Смотрю, — проносят покойника. За гробом, впереди подавленных горем родственников, шествует Джокиа, бъет себя обеими руками по голове, причитает.

Я посторонился, обнажил голову.

А Джокиа вдруг прекратил свои причитания и кинулся ко мне.

— Ну, достал-таки для вас коня, и какого!

— Одного?

— Да, одного, но он стоит десяти.

— Кто это умер, Джокиа? — спрашиваю я соболезнующе.

— Некий Кобулиа, большой прохвост и грубиян. Утром, еще не поздоровавшись, он уже успевал выругать вас. Бывало, спрашивает: «Как поживаешь, паршивец?» Или передает привет семье и тут же угощает отборной бранью.

Я невольно засмеялся.

— Почему же ты причитал над ним так громко, Джокиа?

— Да обидно, что на свете еще остались бездельники похуже его и что они околевают так медленно.

На третий день меня разбудили чуть свет: пришел Джокиа. Он привел мне такую лошадь, что когда она закрывала глаза, то казалась дохлой. Вся в парше, спина натерта, места живого не было на вей.

— Нет, милый Джокиа, — сказал я, — лучше пешком идти, чем сесть на такую клячу.

И холодно выпроводил его. Через час он привел другую.

— Вот эта — что надо, клянусь детьми! — хвастал Джокиа.

Лошадь на вид была недурна.

Но я бывал в горах и знаю, что не всякий конь годится для горных переходов. Тут самое главное, чтобы у коня были крепкие ноги и чтобы он не был пуглив, — не то сбросит тебя в пропасть, так что и костей не соберешь.

Я сел на лошадь, проехался. Она пугалась каждого камня, тяжело дышала (без сомнения, была с запалом), ни за что не хотела взойти на мост.

Пришлось забраковать и ее.

Вечером я зашел в духан. Сижу, просматриваю тбилисские газеты.

Духан был полон людьми. За большим столом сидело человек десять. Джокиа стоя произносил цветистый тост в честь одного из них — бритого человека с жирным

подбородком.

Он восхвалял его мудрость, щедрость, энергию, проницательность и под конец даже сравнял его с орлом.

При этом Джокиа изъяснялся на таком правильном грузинском языке, что я был поражен. Прикрыв лицо газетой, я стал наблюдать за ним.

Но он все же меня заметил и, бросившись к моему столику, стал просить от имени своих друзей присоединиться к их компании.

Я сухо ответил, что тороплюсь, и отклонил приглашение. Тогда он стал извиняться, что до сих пор не доставил мне коня.

— Ты, оказывается, замечательный оратор, — заметил я. — К кому относился этот столь длинный тост?

— Какой я оратор! Просто попал к косноязычным, вот и заставляют меня говорить, а сами знай себе лопают.

Этот вот плешивый, похожий на кабана, — большой жулик, работает где-то в Батуми. Теперь прикрепили его к сванскому лесному промыслу.

— Почему же ты называл его орлом?

— Эх, батоно, каждого человека надо сравнивать с тем, на кого он не походит. Если же всех сравнивать с теми, кто на кого похож, тогда придется бежать отсюда.

— А тот, рыжий, что сидит с краю, кто такой?

— Это поп-расстрига из Джвари, развратнейшая личность. При Николае был сослан в Сибирь за выдачу фальшивых метрик; при большевиках уверял, что он политкаторжанин, но его раскусили и сослали. Отбыл срок и опять притащился сюда.

Обрисовав в таких же красках остальных собутыльников, Джокиа простился со мной.

На другой день я уже собирался возвратиться в Тбилиси. Но прибежал Джокиа и еще с порога начал расхваливать лошадь: жеребец, иноходь, с крепкими ногами, спокойный, золотистой масти. Клялся Хахульской богоматерью, уверял, что сам Георгий Илорский не сиживал на лучшем коне.

Я осведомился о стоимости проката. Оказалось — триста рублей!

— Да лишусь я жены и детей, пусть мне придется своими зубами грызть кости покойного отца, пусть я увижу гроб своего единственного сына, если не должен заплатить двести рублей хозяину лошади! А овес? Пуд овса стоит пятьдесят рублей!.. Триста рублей — только для тебя. Для других и цена была бы другая.

У меня не было выбора; пришлось согласиться и дать ему задаток.

Лошадь, действительно, оказалась превосходной,

«Хорошо, что хоть раз Джокиа сказал правду», — подумал я.

Поддерживая мне стремя, Джокиа обратил внимание на мои гетры и рейтузы.

— Неужели вы думаете в этих вот носках взбираться на наши ледники и охотиться на туров? — спросил он.

— Не беспокойся, Джокиа, — ответил я, — в таком виде я исходил Альпы.

— Но Альпы одно, а Сванетия — другое, — заметил он.