Похищение Луны

Гамсахурдиа Константин Семенович

Тараш прошел кустарник, но ольховой рощи все не было видно.

Долго шел он осокой, несколько раз переходил мелкие речушки, впадающие в Ингур, шагал по болотам и лужам и наконец, когда уже стемнело, увидел вьющийся над мельницей дымок.

Свернул с шоссе, чтобы пойти напрямик, и попал в непролазную грязь. Зеленые лягушки выскакивали из-под его ног.

Он осмотрелся. Запах затхлой сырости ударил ему в нос.

Заметив лениво скользнувшую у кустов ежевики коричневую змею, он остановился, загляделся па узорчатый рисунок ее

длинного тела.

«С каким великим мастерством художница-природа расписала кожу этого своего творения. Какая умная голова, как сверкают глаза.

А движения!

Ни одному существу, кроме змеи, не дано передвигаться без помощи ног или крыльев, ни одному! И как надменно носит она голову. От ее взгляда холод пронизывает душу человека.

Двигается, как вода, — бесшумно, невидимо, таинственно.

Наткнувшись на нее, вздрогнешь и невольно поразишься, что она всегда обнажена, как меч, скользка, как мысль, и смотрит взглядом темным, как ночь. Взглянет, и бросит в дрожь от этого взгляда!

Одна-единственная из всех живых существ она наводит ужас своим молчанием».

Страшное создание, слегка приподняв голову, бесшумно скрылось в кустах.

Сильная дрожь пробежала по телу Тараша, точно он впервые увидел змею.

Он чувствовал приближение приступа лихорадки: с трудом волочил ноги, поясница нестерпимо ныла, на лбу выступил пот.

По краям болот стояли чахлые деревья, наполовину скрытые во мгле; квакали лягушки, расположившись на тропинках, в придорожных лужах, на деревьях. С соседних холмов доносился плач шакалов.

Еще не совсем стемнело, а шакалы выли так дерзко, что казалось, вот-вот выйдет один из них и завоет перед самым носом Тараша.

Луну заволокло. Становилось холодно. Промокшая одежда противно прилипала к телу, мокрые сапоги хлюпали по болоту. Тараша охватила тоска, какую наводят на человека болотистые поля Мегрелии, кваканье лягушек и вой шакалов.

Наконец, услышав справа меланхоличный рокот одинокой мельницы, он воспрянул духом.

Войдя в лачужку, Тараш увидел растянувшегося на лавке Лукайя Лабахуа. Мельник Зосима прикладывал к его ноге целебные травы.

При виде Тараша у Лукайя от волнения стал заплетаться язык.

«Должно быть, священник скончался или стряслось какое-нибудь большое несчастье», — гадал он в смятении.

Тараш поспешил его успокоить, уверив, что ничего особенного не случилось, что он попросту гулял вдоль Ингура, а когда стемнело, заглянул на мельницу, не подозревая даже, что застанет здесь Лукайя.

Зосима в первый момент уставился на незнакомца, потом молча вышел. Через некоторое время шум мельницы утих. Замолчали огромные жернова и остроклювые втулки, похожие на дятлов.

Тараш огляделся. Многолетняя копоть и мучная пыль покрывали стены, пол и потолок лачуги.

Хозяин вернулся. Не проронив ни слова, опустился перед очагом ни колени и стал раздувать притухшие угольки. Казалось, он не замечал ни Тараша, ни Лукайя.

Тарашу

понравилась глубокая тишина этой обители, близость людей и огня посреди царства болот и лягушек. Он подумал о том, что с удовольствием поселился бы здесь, возле молчаливого Зосимы.

Раздув огонь, мельник, по-прежнему не раскрывая рта, прикорнул у очага. На его босых ногах, черных, как у лебедя, отросли длинные ногти. Затвердевшие и грязные, они напоминали когти хищной птицы.

В очаге дымилась сосновая лучинка, распространяя приятный запах.

Издали доносился плеск воды, кваканье лягушек.

Задумавшись над одиночеством Зосимы, Тараш живо представил себе зиму в этих местах. Бездорожье, снежные сугробы, безлюдье… Пустошь. Вокруг ни души. Вой голодных волков да вой метели…

Обхватив руками колени, он внимательно разглядывал взлохмаченного, жалкого отшельника.

Мельник был не так уж сед, но, покрытый копотью и мукой, казался пепельным. Ни одной морщины не видно на его матовых щеках. Удивительные у него глаза: в желтоватых белках черные, похожие на пуговки, зрачки.

Взгляд осторожный: как вылезший из норки бобер, Зосима не решается даже взмахнуть ресницами.

Кротостью веет от его лица, оно как бы светится целомудрием, сохраненным до старости.

Тараш уделял большое внимание одежде людей. Но на этот раз он не смог разглядеть, что надето на Зосиме. Изодранная длиннополая накидка не была чохой; к тому же, было очевидно, что он носил ее с чужого плеча. Брюки рваные, покрытые разноцветными заплатами, в особенности на коленях. Посмотреть сзади — так это не брюки, а кузнечные мехи. Выходя за дровами, надевал широкополую войлочную шляпу песочного цвета, какие носят в Грузии мегрелы и абхазцы, а в Италии доминиканские монахи.

Огонь медленно угасал. Зосима осторожно подтолкнул ногой последнюю головешку, осмотрелся и снова вышел.

— Немой он, что ли, этот Зосима? — спросил Тараш у Лукайя.

— Нет, он не немой, но только ни с кем, кроме меня, не разговаривает. В народе толкуют — повстречался с лесной женщиной и с тех пор потерял речь. Не любит разговаривать, так и сидит целыми днями со своими думами, — вполголоса проговорил Лукайя.

Мельник не возвращался. Тараш, воспользовавшись этим, стал расспрашивать Лукайя, не знает ли он что-нибудь о кресте Тамар.

Услышав о пропаже, Лукайя разволновался.

— Говорил я ей, бедняжке, чтобы не надевала его на скачки. Вот и потеряла… Ведь крест-то ей подарила матушка перед смертью. Точно вчера это было. Помню, как в свой смертный час сказала ей: «Если любишь меня, не теряй креста и не дари никому!»

Вот и потеряла крест!

И, приподнявшись на лежанке, Лукайя стал бить себя кулаком по голове.

— На моих руках вырос птенчик, а не слушается меня ни в чем, — бормотал он.

Немного успокоившись, справился о маленькой Татии. Наконец спросил о Тариэле. Сильно сокрушался: