Похищенный. Катриона (илл. И. Ильинского)

Стивенсон Роберт Льюис

Посредством таких ухищрений и благодаря верности своего клана он не только провел на свободе все эти годы, между тем как многие другие мятежники были кто на чужбине, кто казнен, но прожил тем же образом, в тех же местах еще пять лет и лишь по приказу своего повелителя в спешном порядке наконец отбыл во Францию, где вскорости умер. Кто знает — хоть и странное предположение,— быть может, там, на чужбине, он томился тоской по своей Клетке.

Итак, мы подошли к порогу. Дверь была открыта. Клюни сидел у очага, прислонясь спиною к скале, и наблюдал за действиями своего слуги, готовившего обед. Наряд Клюни отличался редкостной простотой, на голове у него был вязаный ночной колпак, надвинутый на уши, в зубах — носогрейка, которая никак не раскуривалась. Несмотря на то, держал он себя с поистине королевским достоинством. Надо было видеть,

как величественно он поднялся при нашем появлении, обратясь к Алану со словами:

— А, мистер Стюарт. Входите, сударь. И пригласите наконец вашего друга, имени коего я пока еще не имел чести знать.

— Как поживаете, Клюни? — спросил Алан.— Надеюсь, что вы в добром здравии. Чрезвычайно рад нашей встрече. Позвольте отрекомендовать: мой друг, мистер Бальфур из Шоса, лэрд.

Нужно заметить, что, когда мы бывали одни, Алан не упускал случая посмеяться над моим поместьем, но, представляя меня своим друзьям, он объявлял о нем, как герольд на ристалище.

— Входите, досточтимые джентльмены,— сказал Клюни.— Добро пожаловать в мою обитель. Конечно, дом мой несколько странен и неказист, но в нем я имел честь принимать особу королевской крови. Мистер Стюарт, конечно, догадывается, о какой особе я веду речь. Что ж, господа, выпьем пока за удачу, а когда мой растяпа управится с мясом, попрошу к столу — пообедаем, перекинемся в карты, как подобает джентльменам. Жизнь моя иссыхает в бездействии,— продолжал Клюни, разливая коньяк.— Редко кого случается видеть, сижу целый день один, вспоминаю былое — ушедший великий день — и томлюсь тоскою по великому дню грядущему, который, как все мы верим, скоро настанет. Что ж, господа, поднимем стаканы! За Реставрацию!

Все мы дружно зазвенели стаканами и осушили их залпом. Разумеется, я не желал ничего дурного королю Георгу; окажись он на моем месте, не думаю, чтобы он поступил иначе. Выпив коньяк, я почувствовал себя намного лучше и теперь уже мог оглядеться вокруг, хотя и в некоторой затуманенности, но по крайней мере без прежнего беспричинного страха.

В доме, куда мы попали, было чему дивиться. За долгие годы своего отшельничества Клюни, уподобясь старой деве, приобрел множество странных привычек. За столом у него было свое, особое место, которое, кроме него, никто не смел занимать. Вещи в Клетке покоились в непреложном порядке — упаси бог, было его нарушить. Кулинария была одной из самых сильных его пристрастий; даже приветствуя нас, он не забывал следить за приготовлением жаркого.

Говорят, под покровом ночи он порой выбирался к жене или же принимал ее у себя. Виделся изредка он и с двумя-тремя близкими родственниками. Но большую часть времени Клюни проводил в одиночестве, общаясь разве только со слугами да с караульными. Поутру первым делом он принимал цирюльника и, бреясь, выслушивал от него местные нрвости, без которых не мыслил прожить и дня. Вопросы притом так и сыпались; он задавал их с детской серьезностью, а в ответ порой хохотал как помещанный; и, бывало, уж цирюльник ушел, а Клюни вспомнит что-то и расхохочется.

Впрочем, в его вопросах сквозило не одно только праздное любопытство. Преследуемый законом, принужденный укрываться в лесах, лишенный своих владений, подобно другим шотландским помещикам, он, однако ж, не отошел от дел своего клана и, как и прежде, вершил в нем патриархальный суд. К нему в Клетку приходили люди со своими спорами и распрями, здесь объявлял он свои решения, и его соплеменники, разумеется, в грош не ставившие Шотландский верховный суд, при одном только слове Клюни отрекались от своих мстительных помыслов и возмещали убытки выигравшей стороне. Когда же он гневался, что бывало довольно часто, он, как король с престола, отдавал такие грозные повеления, так распекал и стращал, что все вокруг трепетало. Слуги пятились от него, согнувшись в коленях, дрожа, как дети, представшие перед суровым своим батюшкой. Входя в Клетку, Клюни с важностью пожимал каждому руку, причем оба, повелитель и слуга, одновременно приставляли ладонь к шапочкам на манер военного приветствия. Словом, я имел возможность наблюдать многие обычаи клана, причем клана, вождь которого был осужден и в бегах, земли его отобраны, наводнены солдатами, разыскивавшими по всем концам Шотландии вождя-мятежника и находившимися от его укрытия не далее, чем в миле. Более того, какой-нибудь негодяй среди этих оборванцев в любой момент мог предать своего вождя, составив себе таким образом состояние.

Однако этого не случалось.

Как только мясо было готово, Клюни собственноручно выжал на него лимон (лимонами его исправно снабжали из Франции) и пригласил нас к столу.

— Подобное мясо я подавал его высочеству, хотя лимонного сока было тогда немного. В сорок шестом году нам было не до приправ и соусов. Поел, подкрепил себя — и слава богу. Драгун в этих местах, поверите ли, было больше, чем лимонов.

Не знаю, может быть, мясо было и вкусное, но только при одном лишь взгляде на него мне сделалось нехорошо, и съел я самую малость. Между тем Клюни развлекал нас рассказом о пребывании принца Чарли [37] у него в гостях, цитируя заздравные речи присутствовавших и показывая, где и как кто стоял. Из его рассказов я заключил, что принц был весьма обходительным юношей и имел сердце пылкое и незлобное, как и подобает потомкам добрых королей, но вот Соломоновой мудрости в нем не было ни на йоту. Я узнал, что, когда он гостил у Клюни, он частенько прикладывался к бутылке — порок, со временем сделавший из принца развалину, уже тогда сильно давал о себе знать.

37

Карл Эдуард Стюарт, внук Иакова II, «молодой претендент», которого якобиты пытались возвести на престол.

Не успели мы отобедать, а уж Клюни достал потрепанную, замасленную колоду, какую обыкновенно подают в трактирах, и объявил, что пора приступить к игре. При этом глаза его лихорадочно заблистали.

Я воспитывался в презрении к картам и никогда не играл. Мой отец считал, что джентльмену, а уж тем более христианину, не пристало ставить на кусок размалеванного картона благоприобретенное свое состояние или же сгребать со стола чужое наследство. Разумеется, я мог бы отговориться усталостью, но я предпочел объясниться. Сильно зардевшись, но достаточно твердым голосом, я объявил, что судить никого не вправе, но во всяком случае играть не намерен, потому что плохой из меня игрок.

Клюни перестал тасовать карты и вскинул на меня глаза:

— Что за черт! Как вас понимать, сударь? Что за вигские ханжеские речи в доме Клюни Макферсона!

— Я за мистера Бальфура готов положить руку в огонь,— вмешался Алан.— Он дворянин честный и храбрый. Это говорю вам я, Алан Брек. У меня королевское имя,— продолжал он, гордо заламывая свою шляпу.— Я и любой из моих друзей составят честь самому избранному обществу. Мой друг утомился в дороге, ему нужно выспаться. Если он не расположен играть, то это вовсе не значит, что он сколько-нибудь помешает нам. Я готов сыграть в любую игру, какую вам только угодно будет назначить.

— Попрошу заметить, сэр,— отвечал Клюни,— что в моем доме я никого не неволю. Если вашему другу угодно стоять на голове, пожалуйста, пусть стоит. Но если он, или вы, или кто другой не удовлетворены мною, я почту за честь удалиться с ним за порог и там предоставить ему удовлетворение.

Разумеется, я не хотел, чтобы два приятеля зарезали из-за меня друг друга, и поспешил вмешаться в их разговор.

— Сэр, я действительно очень устал, Алан верно заметил,— сказал я.— И кроме того, надеюсь, вы меня поймете, у вас ведь, наверное, есть сыновья. Так вот: я дал слово отцу не брать в руки карт.

— Довольно! Можете не продолжать! — воскликнул Клюни и указал мне на постель из вереска в углу Клетки. Тем не менее он был весьма недоволен, то и дело взглядывал на меня искоса, что-то бурча себе под нос. И в самом деле, должен признать, мои слова сильно отзывались пресвитерианством и были вовсе не к месту в компании якобитов-горцев.

Под воздействием коньяка и оленины я почувствовал сильную тяжесть в теле, и едва приклонил голову, как погрузился в полуобморочное состояние, которое не оставляло меня вплоть до последнего дня перед нашим уходом. Порой сознание прояснялось, и я понимал, что вокруг происходит, порой улавливал лишь голоса, храп в комнате, напоминавший отдаленный шум ручья; пледы на стене то пропадали, то вновь вырастали, точно пляшущие тени от очага на потолке. Порой я, видно, что-то во сне бормотал; я помню, мне подчас отзывались. Это меня удивляло. Однако никаких кошмарных видений не было. Помню давящее ощущение страха и отвращение ко всему: к дому, где я лежал, к постели, к висящим на стене пледам, к голосам, к самому себе.